ответную усмешку Глафира Митрофановна. — Такое ощущение, что ты не консерваторию кончал, а учебное заведение совсем другой направленности. Да и речь у тебя слишком… странная, что ль… Словечки необычные временами проскакивают… Словно наш ты… и не наш…
— О как! Так тещенька меня тоже, выходит, раскусила? Опытная стерва! И глаз наметан. Ну, так зона и лагеря — та еще школа жизни. А я ведь, действительно, человек совсем другого времени и совсем другой страны. И это, наверное, внимательному человеку бросается «в глаза».
— А давай-ка начистоту, «товарищ», — неожиданно предложила она. — Кто ты на самом деле?
— Да кабы знать, Глафира Митрофановна? — виновато развел я руками. Рассказывать, что я из будущего я ей не собирался. Легенда с амнезией есть, и я буду её придерживаться, чего бы мне это ни стоило. — Не помню же ни черта!
— А я тебе вот что скажу… — Мамашка вытащила из-под стола руку, в которой оказался зажат наган убитого полицая, и направила ствол прямо мне в лоб. — А не засланный ли ты фрицами казачок? Руки на стол! Быстро! Ферштейн, немчура?
И когда только успела вооружиться? Я ведь и заметить не успел.
— Э-э-э, мамаша, вы чего, с дуба рухнули? — возмутился я, но руки на стол положил.
С неё станется — психованная после всех жизненных невзгод. Пальнет еще. А промазать тут сложно.
— Или настойка вам в голову дала? Какой я фриц? — продолжал я заговаривать ей зубы, прикидывая как половчее выдернуть наган из её руки. — Сами подумайте: мог я сам себе такую рану нанести, чтобы к вам в доверие втереться? И двух полицаев при вас же заземлил…
— Полицаи для фрицев, что мусор, — возразила тётка, и не думая отводить от меня ствол. — Легко пришьют и не почешутся.
— Погодите, а вам-то до всего этого какое дело? Вы же пять минут назад на весь мир обижены были, — напомнил я. — Чуть не весь род людской ненавидели…
— Ты горячее с мокрым-то не путай, касатик! — злобно усмехнулась тётка, на мгновение став похожей на свою мертвую мать-ведьму в нашу первую с ней встречу. — Я хоть и мести желаю, но я — русская! И всякой погани фашисткой по моей родной земле, как у себя дома, ходить не позволю! А вот как фрицев погоним, так и для мести время появится. А пока — ни-ни!
Ага, вот оно, оказывается, как? А что, так можно было? Ненавидящая весь род человеческий дочь ведьмы, оказывается, ярая патриотка? Твою мать, да у меня сейчас разрыв всех шаблонов случился.
— А ну говори, гад, — и она большим пальцем оттянула курок, показав, что намерения у неё весьма серьёзные, — с какой целью под красноармейца рядишься? Ну? Пальну «на три»! Раз! Два…
[1] Фраза «После первого стакана не закусываю» появилась в 1959 году после выхода фильма «Судьба человека». В немецком плену главный герой отказался закусывать после первого стакана. Фильм «Судьба человека» — советская военная драма режиссёра Сергея Бондарчука (он же играет главную роль), снятая на основе одноименного рассказа Михаила Александровича Шолохова «Судьба человека» (1956 г.), премьера фильма состоялась 12 апреля 1959 года.
[2] Евге́ника — учение об улучшении человека при помощи искусственного отбора (селекции). Учение было призвано бороться с явлениями вырождения в человеческом генофонде.
Глава 15
— Три! — поспешно, словно куда-то торопилась, выдохнула Глафира Митрофановна и её палец на спусковом крючке дрогнул.
Вот теперь меня словно изморозью обдало и пробило холодным потом. А затем окружающая реальность вздрогнула и застыла — включился аварийный режим. Я облегчено выдохнул, но расслабляться не стал, надо еще неожиданно с чего-то взбеленившуюся мамашку разоружить. А то нашла себе немецкого диверсанта!
Я уже принялся продавливать одной рукой сопротивляющуюся тягучую субстанцию времени, потянувшись к нагану, как вдруг фигура Глафиры Митрофановны засияла разнообразием всевозможных расцветок. Я от неожиданности даже забыл об угрожающей мне опасности, выпучившись на это «светопреставление».
Тело мамаши окружал натуральный светящийся ореол, выходящий за пределы её тела. Каких только красок тут было не намешано: красный, синий, оранжевый, желтый, фиолетовый и даже черный. Краски смешивались, перетекали друг в друг, однако во всем этом разнообразии можно было легко вычленить несколько слоёв.
Однако, поточнее я рассмотреть их не успел — мне неожиданно поплохело, а затормозившее время рывком вернуло себе нормальную скорость. Моя рука, выброшенная вперед, резко отбила в сторону направленное на меня оружие. Но я не успел — пред самым соприкосновением сухо треснул спущенный мамашей курок…
«Приплыли!» — пронеслось в голове, но выстрела не последовало.
Выбитый из руки Глафиры Митрофановны наган проскакал по столу. И едва не свалился на пол. Я едва сумел его поймать. Взглянув на пустой барабан, я понял, что мамашка просто-напросто взяла меня «на понт». Просто напугать решила? Но на кой хрен ей это было нужно? На отбитого на голову пранкера она совсем не похожа.
— Вот черт бешенный! — потирая руку из которой я выбил наган, прошипела мамашка. — Чуть руку мне не сломал, паразит!
— Скажите спасибо, что шею не свернул! — нервно произнес я. — Что это сейчас было, Глафира Митрофановна? Ветром голову надуло?
— Мне нужно было вывести тебя из равновесия, — произнесла тёщенька, баюкая ушибленную руку.
Ну, да, каюсь — перестарался. Но когда дело касается моей безопасности, я бываю чрезмерно жёстким. Даже жестоким. Это ей просто повезло!
— И на кой вам это было нужно? — Грозно навис я над женщиной, поднявшись на ноги из-за стола. — Я ведь и убить мог! И осталась бы Акулина круглой сиротой! Вы это-то хоть понимаете?
— Видел? — неожиданно спросила Глафира Митрофановна.
— Что видел? — Я даже немного опешил. — Вы вообще о чём?
— Свечение вокруг меня видел, балбес? — неожиданно вспылила мамашка. — Хочешь сказать, что я зазря тут эту комедию ломала?
— Свечение? — Я поначалу не совсем понял, о чём это она, а потом до меня дошло. — Это вы об ауре, что ли? Видел я ваше биополе[1]… — брякнул я, не подумави тут же прикусил язык. Скорее всего, этот термин был еще неизвестен в 1942-ом году[2].
— Как ты сказал? Биополе? — Тут же впилась в меня мамаша своим фирменным взглядом. — Первый раз слышу такой научный термин.
Если
