что повторяет путь отца и сейчас выходит на этап, который для этого последнего оказался гибельным. Быть может, хотел спросить, что ему следует делать, что будет дальше. Боялся ли он, что закончит жизнь, как отец? Не знаю. Он так ничего и не сказал. Мосана умолкла. Ночь, я чувствовал это, была глубока и полна огромной, прекрасной печали, если только печаль эта не была исключительно моей.
– Иди с миром, сын мой. Оставайся таким, какой ты есть, и все будет хорошо. Не забывай, откуда ты и кто ты. Не забывай мать, которую ты оставляешь здесь.
– Да, Токо Усейну, обещаю.
Судя по голосу, он сдерживал слезы. Я не стал больше ничего говорить, чтобы не отягощать и без того нелегкую минуту. Помолчав, он произнес:
– Я вернусь, мама. Я не потеряюсь там. Я вернусь, и ты будешь мной гордиться.
– Знаю, Эли. Ты вернешься, я буду ждать тебя. Я твоя мать. Ты станешь великим. Я много раз видела это во сне. Но ты вернешься.
Она снова запела, и никто из нас больше ничего не сказал, пока нас не сморила усталость. Лицо Асана реяло над нами, и оно было то радостным, то встревоженным, то жестким, то залитым кровью, то безмятежным, то ласковым, то загадочным.
В первый год своей жизни во Франции Элиман еще писал нам. Не то чтобы часто, но раз в два-три месяца мы получали от него весточку. Он рассказывал нам о своей жизни в Париже, о людях, с которыми он встречался, о том, что его поразило, о друзьях, которые у него появились, белых и африканцах. Рассказывал о подготовке к экзаменам, об учебе, трудной, но дающей ему очень много. Письма приходили на адрес отца Грезара; получив очередное письмо, он привозил его нам, а его помощник-переводчик переводил. Мосана забирала письмо и иногда часами разглядывала со счастливым и в то же время грустным видом, хотя с трудом умела читать. Она увезла письма с собой.
С 1937 года письма от Элимана приходили все реже, а вскоре и вовсе перестали приходить. Не получив в течение нескольких месяцев вестей от Элимана, Мосана отправилась к миссионеру и попросила от ее имени написать сыну. Он выполнил ее просьбу, но ответ так и не пришел, писем вообще больше не было. Сердце у меня сжимается, когда я рассказываю об этом времени, потому что я знаю: именно тогда Мосана начала угасать. Молчание Элимана заставило ее вспомнить и пережить заново исчезновение и молчание Асана, который ей вообще не писал. Так началась трагедия Мосаны (и отчасти моя): Асан и Элиман, ее избранник и родившийся у них сын, оба уехали и пропали. Они были разными, но судьба у них получилась одинаковая: уехать и не вернуться; да и мечта у обоих была одна и та же: стать людьми знания в культуре, которая поработила и растоптала нашу.
Чем это объяснить? Каким-то душевным изъяном, заложенным в их генах? Соблазном, который таится в цивилизации белых? Трусостью? Ненавистью к себе? Не знаю. И в этом моем незнании – суть происходящего. Белые пришли, и некоторые из самых отважных наших сынов превратились в помешанных. Помешались на любви к себе, к своим хозяевам. Асан и Элиман – из таких помешанных. Они бросили Мосану, и она в свою очередь тоже постепенно впала в помешательство.
Ты начинаешь понимать, Сига, к чему я клоню. Повторю еще раз: когда твоя мать была беременна тобой, я положил руку на ее живот, и у меня в голове сверкнула молния. Среди этого сияния я увидел твое лицо между их лицами, лицами Асана и Элимана. Тех, кто уехал. Еще до твоего рождения я знал, что ты последуешь за ними. Что твоя судьба пройдет мимо нашей культуры. Я увидел, что ты тоже будешь искать мудрости в языке французов. Ты станешь писателем. Видишь, я не любил тебя не потому, что твоя мать умерла, давая тебе жизнь. А потому, что, родившись, ты разбередила мою самую болезненную рану и оживила самое тяжелое из моих воспоминаний. Ты была третьим проклятым отродьем в семье, наследницей тех двоих, которые причинили мне больше зла, чем все остальные люди на свете. По правде говоря, я не ненавижу тебя; я тебя боюсь. Я боялся тебя, когда ты еще была во чреве матери. Ты была предвестием новых трагедий. Возможно, Асан был прав: таинственная сила крови опровергает все законы логики и недоступна человеческому разумению: я твой биологический отец, Сига, но душой и даже сердцем ты – кровь от крови Асана и Элимана. Они уже погубили мою семью. Погубили женщину, которую я любил. А ты, я это знал, сделаешь то же самое: погубишь что-то или кого-то. Ну вот, теперь ты знаешь».
Голос умолк, и это молчание длилось долго. Я не открывал глаз. Я вернулся в Амстердам. По каналу скользило множество лодок. На лодках пьяные компании орали песню, которую я узнал: это была песня из репертуара болельщиков амстердамского «Аякса», посвященная Йохану Кройфу. Величайшему футболисту в истории страны. Голос заговорил снова. И я опять последовал за ним в прошлое.
«Скоро я закончу, Сига, удели мне еще несколько минут твоего внимания.
Настал 1938 год, от Элимана больше чем за год не было ни строчки. Мы ничего не знали о нем, а письма, которые мы писали ему с помощью отца Грезара, оставались без ответа. Он словно испарился. Мы начали подозревать самое страшное: он умер. Мосана все глубже погружалась в себя, как в колодец. Все чаще я слышал, как она, оставаясь в одиночестве, разговаривает, плачет, молится, бормочет что-то невнятное. Ночью ей снились кошмары, она просыпалась вся в поту, повторяя имя Элимана. Началось ее падение, и оно казалось неизбежным.
В августе 1938 года кое-что произошло. Я услышал, что под окнами тарахтит мопед отца Грезара. Через несколько секунд он, запыхавшись, вошел в наш двор. Мосаны не было лома. Я чинил старую сеть.
– Он стал писать, – произнес священник (проведя здесь несколько лет, он научился объясняться на нашем языке).
– Кто стал писать?
– Элиман. Наш Элиман. Ваш племянник.
Я не знал, что ответить. Потом спросил:
– Письмо у вас?
– Да. Но я имел в виду не только письмо, Усейну. Он написал еще кое-что. Книгу.
– Книгу?
– Да. Книгу.
– Вроде тех, что хранятся в вашей библиотеке?
– Да!
– Где эта книга?
– Здесь. Я ее привез.
– И письмо тоже?
– Да. Хотите, чтобы я вам его перевел?
– Это необязательно, мы попросим кого-нибудь из ваших учеников сделать это. Сын нашего соседа очень хорошо читает на вашем языке. Он нам поможет. Спасибо, отец Грезар.
– А как с книгой? Возможно, этот школьник
