настолько вдохновленным. — Я подготовлю СМИ, они как всегда все напутают. Когда дам знак — выходи.
Когда Вердан пересекал черту, оставив меня в гордом одиночестве созерцать безумие впереди, я вновь ничего не ощущал. Ничего из того, что должен был ощущать. Радость, восторг, любовь… гордость? Какой же это бред. Ничего более фальшивого меня впереди еще не ждало. Фальшивые восторги, фальшивые комплименты, фальшивые истории, которыми обрастет моя праздная биография. Никто из тех, кто раскрывает свои рты в попытках выразить свою любовь и понятие не имеет, за что боготворит меня. Просто им дали повод, и они начали любить. Людям необходимо кого-то любить. На моем месте мог оказаться любой другой, кто достаточно знаменит, чтобы сделать из него всеобщего кумира. Или всеобщее посмешище.
Но все же… там, за чертой, бурлила любовь, кипела и жила. Она была горячей, как поверхность только что изверженной лавы и громкой, словно восход солнца после ядерной зимы. Так какая разница, что на моем месте мог быть любой другой? Здесь нет никого из других, здесь — я, и вся любовь принадлежит мне. На миг, на час, на год или всю жизнь. Не важно. Вся она — моя.
Яркая вспышка от очередного кадра ослепила так, что я резко отвернулся: только что обновленные глаза еще не выдерживали таких нагрузок. Кто-то из гущи фанатов кинул несколько алых роз за заградительную линию:
— Подари мне ребенка, Коршун!
Интересно, у них бывают иные желания? Надеюсь, что они не примут слезы, брызнувшие из моих глаз за слабость. Взгляд ослепила вспышка, а все решили, что восторженные вопли растрогали меня. Открыл глаза. В метре, на безликой стене висел очередной плакат. Последний на этой земле — Марс провожал еще одним бравым призывом взять в руки оружие и дать отпор «препятствию к их светлому будущему». Так ничего и не поменялось. Те же самые солдаты, тот же самый ребенок, и те же самые взрывы. Вот интерактив показывает, как девчонка тянет ручки, солдат бросается к ней, а потом все они тянут патриотические улыбки. Впереди тоже были улыбки. Но там, где я побывал, улыбок не было. Там были только большие глаза и страх.
«Что не рожается, не имеет смысла». «От тебя нужны только ноги». «На Земле ты будешь делать, что захочешь, теперь ты неприкосновенный». «Подари мне ребенка».
Сколько детей заслуживает система? Хватит ли ей одного, которого я спас? Я не мог ответить на этот вопрос, да и никто не мог.
Вердан махнул рукой, призывая пересечь черту: Конфедерация дала знак, Земля готова была принять меня в свои объятья. Что может быть приятней, чем вернуться домой?… Смотря для кого. Что, если для человека, который никогда не имел дома и который живет только сломанными чувствами? Все, что я ощущал сейчас — ошеломляющей жар со стороны плаката, молчаливого висевшего на стене. Будто часть обожжённой шеи, на которой остались только шрамы получила новый ожог. Все в нем — и серые краски, бледные и прозрачные как сумерки на Венере, и красные краски, рассекающие серые, и глупые улыбки, и смазанные цифровые взрывы, все это источало раскалённый зной, оставляя клеймо на коже. Эти люди никогда не существовали, но я чувствовал, будто они были живыми. Пока еще живыми.
Вдали улыбались Вердан, и мой менеджер Вилли, ликовала толпа, репортеры готовились урвать свой кусок сенсации. Конфедерация жаждала меня, чтобы выпить досуха, но сначала искупать в славе. Опустив голову, я посмотрел на концы своих стильных ботинок, перед которыми краснела последняя заградительная черта. Нужно было сделать только шаг.
Глава 12
Война — не поэзия. Война это взгляды. Они бывают грустными, радостными, со страхом или без, с верой и отчаяньем, живые или мертвые. Моя задача, чтобы последних было меньше всего. Каждый живой взгляд и меня делает живым, хотя бы какую-то часть меня… Будто система позволяет прикоснуться к себе и на мгновение я понимаю, как это — быть нормальным. Острое желание жить — да, это именно то, что испытывает каждый, спасенный мною. В эти моменты кажется, что я и сам хочу жить. Вслед за желанием жить веет свежий вдох надежды, разгоняющий яд внутри меня. Ради этого я бросаюсь в пекло, раз за разом вырывая у смерти свой заслуженный кусочек рая.
С каждым годом в моем собственном взгляде становится все меньше и меньше поэзии. Она уходит песком сквозь пальцы, унося с собой красоту. Я не скучаю по ним. На их место приходит надежда.
Спустя пять лет от моего тела не осталось ничего, что напоминало бы мне о прошлом. На место костлявому телу пришло крепкое, способное выдерживать большие нагрузки туловище. Как раз сейчас я напоминаю ему, для чего оно предназначено: каждое подтягивание вверх вызывает сладкую боль. Я взмок, но не от наркотической испарины. Капли пота текут по бледной коже, выбирая легкий путь между буграми мышц. В моей крови не было наркотиков с тех пор, как я сделал шаг назад, отказавшись пересекать заградительную черту. Слава оказалась не для меня, но за нее прекрасно справлялась молва. Еще одна грань славы, только передавалась она из уст в уста. Потому что мы лучшие.
Коршунов Артем Владимирович — капитан спасательного отряда «альфы» под маркировкой «зет»-отряда официальной юрисдикции Марсианского Союза. Когда количество звезд на моих погонах перевалило за четыре, я перестал их считать. Я сам стал тем, кого так люто ненавидел. Теперь это я спасаю плачущих детей на плакатах, и в моих глазах нет ни капли поэзии. Но мои герои хотя бы дышат настоящими легкими. Не скажу, что с этой стороны как-то по-другому. Скорее, все стабильней. Меньше сомнений. Есть цель и ты понимаешь, зачем она тебе. Как оказалось, нас много.
— Какая разница за какую мразь выступать, если она платит за то, чтобы закопать в могилу другую мразь? — я предполагал, что он скажет нечто подобное. Томаш первый, кто согласился существовать со мной в аду.
Когда я получил Марсианское гражданство, на меня обрушилась вся мощь Конфедеративной антипропаганды. Но Земля хотела сделать из меня шута, и вряд ли позволила быть кем-то иным. Марсу же нужна была эффективная боевая единица, а прославить он мог меня и на плакатах. С моим отбытием на Венеру на заводских стенах красной планеты прибавилась еще парочка-другая тысяч бесполезных картинок.
«Останемся «зетниками», как и были. Отстоем быть не худо, покуда ты жив, а вот менять счастливую букву на проклятую «альфу» плохая примета. Те ж
