массы эти в моральном отношении — монолит!
— А в Крыму сейчас, поди, теплынь, розы цветут, море волнуется и шумит! Я обожаю, когда море волнуется и шумит! Набежит — отбежит, набежит — отбежит… Прямо какая-то нездешняя красота!
— Подумаешь, море шумит, невидаль какая! Это просто как дверь открывается и закрывается — вот и все!
Наконец, очередь Капитолины Ивановны подошла, и она выкупила свои законные десяток яиц и один килограмм муки, отстояв в хвосте у продовольственной палатки без малого пять часов. От палатки до дому было две остановки на трамвае, но она потащилась пешком, несмотря на изнеможение, так как у нее не осталось мелочи на билет.
Вернувшись домой, Капитолина Ивановна поставила на керосинку кастрюлю с водой, чуть позже засыпала в кастрюлю картошку, капусту, морковь и лук, заранее обжаренный на сковородке, потом приладилась у подоконника и взяла в руки любимую книжку «Алые паруса». Что-то не читалось, и, включив радиоточку, она стала просто глядеть в окно. Черный блин человеческим голосом говорил:
«Революционизирующая сила стахановских скоростей ярко проявилась в стекольной промышленности. Под влиянием успеха фуркистов-скоростников уже найдены практические пути для ускорения варки стекла на повышенных скоростях. Между тем не все так гладко в этой важнейшей отрасли народного хозяйства. Недавно на совещании Технического совета Министерства промышленности строительных материалов СССР обсуждался очень серьезный вопрос. Речь шла о том, что в течение многих лет научные открытия советских ученых, имеющие для стекольной промышленности исключительное значение, не привлекают внимания руководящих товарищей в центре и на местах…»
Вода в кастрюле закипела, и Капитолина Ивановна стала машинально помешивать варево ополовником, по-прежнему глядя в помутневшее, точно надышанное окно. Вот прошел мимо участковый Крынкин с планшетом из коричневого кожемита, выехала из переулка и скрылась машина золотарей, голубятник Рудольф залез на крышу дровяного сарая и замахал шестом с тряпкой, привязанной на конце, две старушки, соседки, остановились у черного хода и стали что-то горячо обсуждать, пока не увидели в окне Капитолину Ивановну, и тогда поманили ее на двор. Капитолина Ивановна сильно удивилась этому приглашению, но поспешила на встречу, накинув платок и свое плисовое пальто. Одна старушка ей сказала:
— Ты бы, Ивановна, эвакуировалась на время куда-нибудь.
— А что такое?
— А то, — сказала другая старушка, — что тебя обещался зарезать этот сумасшедший братец из Костромы.
— Что-то вы уж очень сердобольные стали, — заметила с укоризной Капитолина Ивановна. — То небось за глаза все Старуха Изергиль да Старуха Изергиль, а то вдруг дорога́ вам стала никчемная моя жизнь! Я так скажу: резать меня не за что и никаких сумасшедших братцев я не боюсь!
— А зря! Потому что он не в своем виде и говорит, будто это ты всему виною, будто ты напускала на старика какие-то голоса…
Легок на помине, из-за угла дома появился давешний костромич и, увидев Капитолину Ивановну, действительно вытащил предлинный поварской нож.
— Караул! — заголосила Капитолина Ивановна и бросилась наутек.
Смешно ковыляя, она взбежала по черной лестнице на второй этаж, миновала застекленную веранду, ворвалась в четвертую квартиру, поскольку дверь в нее была распахнута настежь, и пробежала ее насквозь, потом спустилась по парадной лестнице, выскочила на улицу, обогнула угол дома, оказалась во дворе, опять взбежала по черной лестнице на второй этаж и в общей сложности проделала этот маршрут пять с половиной раз. Когда наконец тяжелый топот за спиной смолк, Капитолина Ивановна на всякий случай спустилась по парадной лестнице вниз и, навалившись на косяк входной двери, стала переводить дух. Костромич, видимо, как человек пьющий, не выдержал этой гонки и отступил.
Вернувшись в свою комнату, Капитолина Ивановна первым делом накрепко заперла за собою дверь. Щи в кастрюле на одну треть выкипели. Черный блин радиоточки как ни в чем не бывало человеческим голосом говорил:
«Весело и оживленно в Батумском порту. Сюда со всех концов света прибывают все новые и новые партии армян-репатриантов из Америки, Сирии, Ливана, Греции, Франции и других стран. Много горьких слов можно услышать от них о годах жизни в так называемом свободном обществе. Сурен Погосян, проживавший в США, рассказывает, что любой человек неамериканской национальности на каждом шагу сталкивается с пренебрежительным отношением к себе. Пресловутая теория расового превосходства проникла во все поры американского общества, говорит он…»
Капитолина Ивановна долила воды в кастрюлю, стоявшую на керосинке, присела к подоконнику и опять взяла в руки книжку «Алые паруса». Читала она около часа, потом сняла кастрюлю с керосинки, отлила себе ополовником порцию в гарднеровскую тарелку с выщербленными краями, отрезала ломоть ржаного хлеба и села есть.
Когда со щами было покончено, она принялась за небольшую постирушку, а отстиравшись, пошла на веранду развешивать белье, внимательно выглядывая из-за углов, чтобы не наскочить на сумасшедшего братца из Костромы. Четвертью часа позже соседка Круглова ей рассказала, что костромича забрали в милицейский пикет за драку, которую он устроил возле пивного ларька на улице Красных Зорь.
Четвертью часа позже Капитолина Ивановна сидела на скамеечке у парадного в компании пожарного Казюлина и учителя географии Юрия Григорьевича Огольцова, которые вели между собой зажигательный разговор.
— Что такое Маяковский? — говорил учитель географии. — Это мощь, натиск, это электростанция поэтической мысли, такой, понимаете ли, Днепрогэс, питающий всю страну. А ваш Есенин — нытик, корифей подзаборной лирики, да еще и похабник, который только что по-матерному не писал!
— Зато у Есенина все о душе, — возражал пожарный Казюлин, — о переживаниях — одним словом, о прекрасном, какое стихотворение ни возьми. Выпивал человек, это правда, но кто же у нас не пьет?! Кроме того, Есенину любую слабость можно простить за то, что он воспел нашу природу, а на ее фоне — неприкаянную душу русского мужика! А ваш Маяковский — долдон, ему бы учебники сочинять!
— Тогда давайте сначала выясним, в чем заключается цель поэзии… Пушкин говорил, что цель поэзии — поэзия, но тем не менее он с юношеских лет встал на четкую общественно-политическую стезю. Вспомним хотя бы его послание декабристам, или «Клеветникам России», или его издевательские стихотворения про царей… Словом, помимо гражданской ноты, настоящей поэзии нет и не может быть!
— Против общественно-поэтической стези я не возражаю, но поэзия — это все-таки о душе…
Учитель и пожарный еще довольно долго спорили о стихах, и, хотя Капитолине Ивановне было многое непонятно, она просидела на скамеечке с полчаса. Вернувшись к себе, она некоторое время провела у окна, прикидывая, чем бы таким заняться, и в конце концов решила наквасить кислой капусты впрок. Но тут обнаружилось, что ни щепотки поваренной соли не осталось в большой старинной солонке из бересты. Наскоро одевшись, Капитолина Ивановна побежала за два квартала в палатку, где давеча стояла в очереди за яйцами и мукой, и донельзя огорчилась, увидев приклеенное к стеклу витрины объявление: «Соли нет».
Поплелась Капитолина Ивановна обратно, чувствуя в ногах такую усталость, точно они были из чугуна. Дойдя до небольшого сквера, посреди которого стоял на постаменте бюст Ленина, выкрашенный серебрянкой, она села на скамейку и, по своему обыкновению, сложила руки на животе. Вдруг она сказала, глядя в слепые глаза вождя:
— Куда же ты нас, Владимир Ильич, завел?! Обыкновенной соли и той не купить, так прямо и пишут без зазрения совести — соли нет. А за пожилыми женщинами с ножами гоняются — это как?! Конечно, бар всех повывели и в поликлинику можно ходить хоть каждый день, но все равно какая-то безрадостная у нас
