женские шубки.
Кто-то по-диаконовски выводит басом:
Отец благочинный пропил тулуп овчинный
И ножик перочинный — заключительно.
И хором, по-церковному, пропели три раза последние слова как аллилуйя.
Я стоял ошеломленный, слушая церковные напевы с совершенно немолитвенными озорными словами.
— Ну вы, господа, с отцом благочинным полегче, — услыхал я голос заведующего, — если он очухается, так не такое еще вам споет.
И все залились неудержимым смехом.
— Слыхали мы, слыхали его песенки.
Я не знал, что мне делать. Бежать? А вдруг кто-нибудь со двора войдет навстречу? Пройти дальше в горницу? Да разве это можно — я со стыда сгорю.
— Анна Яковлевна, просим, просим, — гудел кто-то басом, — спойте!
Святы боже по речке плывут,
Аллилуйя догоня-а-а-ют, —
пропел высокий женский голос. Песня потонула в оглушительном хохоте...
Я скоро оправился от смущения, овладел собой, и такое меня тут зло взяло. Вон как, оказывается, просто решаются трудные-то вопросы. А я-то, дурак, мучаюсь: есть бог? Нет бога?
Не снимая шапки, я решительно шагнул в горницу. И если бы заведующий и его гости увидели привидение, они бы так не встревожились, как увидев меня.
— Тебе что надо? — спросил заведующий, роняя карты из рук.
— Вот Николай Федорович прислал, — сказал я, положив сверток на стол.
...Как я дошел до школы, уж не помню.
Этот случай положил конец моим размышлениям о боге.
У одного из наших учителей — Леонида Андреевича Шмелева — была сестренка Маша. Эту рослую румяную девочку часто можно было встретить с братишкой: они шумно пробегали из конца в конец по коридорам школы. Ребята нередко нарочно сталкивались с нею, перебрасывались шутливыми фразами, а на вечерних занятиях начинали подтрунивать над Федей Лодичевым, семья которого дружила со Шмелевыми, и Федя захаживал изредка к ним на квартиру.
Однажды я встретил Машу на лестнице и стал внимательно ее разглядывать.
— Уж что-то очень грозно вы нахмурились, — бойко и насмешливо сказала она.
— Эх ты, Маша! — ответил я ей и бросился стремглав вниз.
Мне стало вдруг неприятно слышать про нее шуточки ребят. Эти шутки теперь оскорбляли меня. С каждым днем я все сильнее тянулся к Маше. Я хотел с ней подружиться, но дружба долго не завязывалась.
Наступил страстной четверг. Большинство ребят разъехалось по домам, остались только те, которые жили очень далеко да кому некуда было ехать. Оставшиеся притащили в спальню стол, стулья и устроились по-домашнему.
Встретив Машу утром на лестнице, я пригласил ее делать фонари. Она пришла, и мы до вечера вырезали, красили, сшивали и клеили разноцветные фонарики. Она была со мною, и я сиял от радости.
— Обрежьте мне полукруг поровнее, — попросила она.
Я вырезал и написал на нем: «Я хочу подружиться с вами». Маша стала примерять полукруг к фонарику, прочитала мою надпись и вспыхнула. Мне стало стыдно, и я выбежал из спальни. Когда вернулся, ее в комнате уж не было. Я сел за стол и стал вырезать картонные кружочки на тот случай, если они ей понадобятся. Я ждал ее. Мои товарищи сидели тут же и тоже делали фонарики.
Скоро Маша прибежала и бойко спросила:
— Много наделали фонариков? Только-то?! Очень мало! Ведь нужно, чтобы было весело и нарядно на празднике. А вы, Куплинов, закончили свой фонарик? У вас проволоки нет? Я сейчас принесу!
Она стала очень весела, говорлива и не сидела на месте. На лице у нее появилось новое, ласковое выражение. Радость светилась в карих глазах.
Товарищи пошли обедать, а я все сидел, вырезал картонки и складывал их в стопки, делая надписи:
«Я вас люблю», «Мне без вас скучно», «Почему вы не сидите со мной?». «Выходите сегодня вечером на лестницу», «Маша Шмелева», «Маша Шмелева».
Когда я остался один, Маша опять вбежала в комнату.
— Это что за башня? — спросила она, показывая на стопу картонок, и взяла верхнюю.
— Это замок... воздушный...
— «Мне без вас скучно», — прочла она вслух и добавила от себя: — И мне тоже.
— «Я вас люблю», — прочитала она на другой картонке. — Ой, что вы написали?! Разве так можно?! Мама узнает, брат!.. Иван Егорович!.. Идут, идут сюда! Уберите все!
Маша смела картонки в фартук и кинулась к двери. Навстречу ей бежали ребята.
— А после работы со стола убирать надо! — деловито бросила она им и скрылась.
— Иди, Куплинов, тебя Федосеевна обедать зовет! — сказал Епифанкин — лучший школьный музыкант.
Да кто же теперь захочет обедать? Маша унесла все картонки — мое признание! Что теперь будет? Что будет только? Что я затеял? Почему мне так неловко и почему подмывает плясать?!
— Епифанкин, разбойник, — кинулся я на кровать к своему соседу. — Люблю-то я тебя как, мошенника! — И давай его мять что есть силы.
— Что ты, что ты! — взмолился тот. — Дышать больно! Ой, спасите!
Маша вбежала опять.
— Что за драка?! — крикнула она. — Как не стыдно! Давайте зажжем вот этот фонарик! Мы его на крышу повесим. Шар, шар кружится, — запела она и, завертевшись с фонарем по комнате, неожиданно нырнула в дверь.
— Вот юла-девчонка! Что она сюда повадилась? — сказал Епифанкин.
Я покраснел и ничего не ответил.
До вечера Маша еще раз десять забегала к нам. Смеялась, ахала, дразнила, мирила ссорившихся, давала всем разноцветной бумаги на фонарики.
Я решил объясниться с ней. Написал на двух больших листах письмо, переложив своими словами объяснения в любви классических героев и все, какие знал, стихи про любовь. Ответ получил на следующий день утром. Войдя к нам, Маша сказала:
— Вы, Куплинов, просили у меня Майн Рида? Вот, пожалуйста!
Я взял книгу, а в книге было письмо. Я побежал в сад.
Маша писала, что пришла весна, скворцы прилетели, поют жаворонки, что мы на днях пойдем в лес за цветами, а о любви — ни звука...
Да кто же не знает,
