— Его-то?... Известно как... Федькой кличут.
— А фамилия?
— Незнамо как... Федька он. Завсегда Федькой был. Еще Сычом прозывают.
Выходит, Федька Сыч.
Мишель обернулся к Валериану Христофоровичу, который преступный мир знал куда лучше его. Но тот лишь головой покачал.
Теперь все перемешалось, все с ног на голову встало — и у бандитов тоже. Раньше клички им навроде паспорта были — всегда по ним можно было нужного человечка сыскать, а нынче — нет.
— Где ж его теперь искать-то, Федьку твоего? — прикидываясь простачком, спросил Мишель.
— А зачем те? — насторожился бандит.
— Ну как же, он вот ныне твои камушки сдаст да к марухам пойдет, — сказал Валериан Христофорович. — А тебе — каторга! Неужто не обидно?
— Оно, конечно, так, — вздохнул арестант. — Но тока ежели я про него чего скажу, он меня опосля зарежет.
— А мы не дадим! — пообещал Мишель.
— Ну да! — не поверил бандит. — Вы вона своего не сберегли, а меня и подавно-то!...
Допрос зашел в тупик. Было понятно, что ежели теперь он ничего не скажет, то после — тем паче!
— Ах ты, контра!... — вскипел Митяй.
Мишель глянул на него, чуть заметно кивнув. Тот все понял, словно только того и дожидался. Вернее всего — дожидался...
— Ну, все! — рявкнул он.
Бандит испуганно втянул голову в плечи. Запричитал:
— Чего этоть... чего он-то!... Держите его все-то!...
Митяй сделал шаг и, сграбастав бандита за грудки, стал трясти, бешено вращая глазищами, так что голова с плеч чуть не скатывалась. И было не понять, то ли он это взаправду, то ли нет.
— Ай-яй! Ай-яй! Помилосердствуйте, дядечки! — вопил как резаный бандит.
— Погоди, не трожь, оставь его! — всерьез забеспокоился Мишель.
Но Митяй уже вцепился тому в глотку, отчего угроза угодить на нож Федьке показалась арестанту куда как менее страшной, чем лишиться жизни прямо теперь же.
— Ой, дядечки, не надоть! — захрипел он. — Я же все-то скажу! Я же знаю про Федьку-то!...
Митяя насилу втроем оттащили, так ему хотелось расквитаться за Сашка!
— Ну? — спросил Мишель, на всякий случай держа бьющегося в злобе Митяя на расстоянии вытянутой руки. — Коли знаешь — говори!
— На Хитрованке он, у Юсупа-татарина в нумерах. Там его искать надоть!
— Не врешь?
— Богом клянусь! Любаня там — маруха его, он завсегда, ежели при деньгах, к ей идет. Тама, у ей, его нынче иишшите...
Там?... Ну, значит, там!...
Глава 28
Вот она и расплата пришла!...
Грохнула, отворилась дверь. На пороге унтер встал.
— Выходь!
Вывели Карла Фирлефанца вон.
На руках и ногах его кандалы болтаются — цепи по ступеням волочатся, гремят, брякают, обручи железные в тело впиваются, кожу режут.
Вышли.
На плацу суета. Стучит в уши барабанный бой. Торопятся, бегут солдаты. Встают в строй. Все при параде, начищены, будто на смотр, на боку шпаги, в руках фузеи.
Офицеры кричат:
— Шибче ходи! Тверже ногу... Ать-два!... Как держишь подбородок... Выдерживай такт!
Выстроились квадратом. Подровнялись. Посередке пустота.
Внутри командир выхаживает, руки за спину заложил, шпорами позвякивает, глядит недовольно.
— Шпицрутены готовы?!
— Точно так! — громко отчеканил кто-то.
В стороне солдаты тащат на плечах здоровенные пуки обструганных, в два пальца толщиной палок. Сбросили на землю.
По обе стороны плаца народ гомонит-волнуется ждет дармового зрелища. Пацаненки туда-сюда снуют.
Ну что — пора, поди?...
Внутрь квадрата вывели приговоренных. Да не одного-двух, а с десяток. Каждый или в отлучке пойман был, или командиру непослушание выказал, или иным чем не угодил.
Бредут арестанты, цепями гремят, угрюмо по сторонам поглядывают. Встали рядком.
Командир глядит на них, морщится.
— Как стоите?! Умеете шкодить — умейте ответ держать! А ну, выше голову! Смотри «зверем», смотри молодцом! Чай, не бабы!...
Арестанты, заслышав зычный голос командира, вздрогнули, подобрались, выправились — животы втянули, грудь колесом выставили.
— Так-то, мерзавцы! Смирн-а-а!
Шевельнулся строй, замер недвижимо.
— Слушай меня-а! Батальон... на... пле-чо!
Солдаты дружно вскинули, бросили на плечи фузеи да мушкеты. Офицеры шпагами отмахнулись.
— Слушай!...
На середку вышел батальонный писарь, стал читать приказ и постановление суда.
— Именем государя нашего всемилостивейшего и законов, властью данных...
Солдаты стоят — не шелохнутся!
Тишина такая — муха полетит — слыхать!
Читает писарь:
— Афанасия Смирного, что второй роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, драку учинившего, в коей ножами приятеля свого порезати, надлежит, взяв под виселицу, пробить ему руку гвоздем или тем ножом на единый час, а затем бить шпицрутенами тысячу раз.
— Семена Головню, что пятой роты шестьдесят пятого пехотного московского полка, ружье свое в неряшливости содержавшего, отчего то в непригодность пришло, надлежит жестоко шпицрутенами гонять и из жалованья его на починку изъять...
Вот уж и до Карла очередь дошла.
Кричит писарь:
— За прелюбодеяние с девкой по согласию ее, но службе супротив, Фирлефанца Карла в кандалы ковать и бить шпицрутенами пятьсот раз...
Повезло Карлу, кабы Анисья против него сказала — не миновать ему топора. Потому как артикул Петров за номером 168 гласит: «Кто честную жену, вдову или девицу тайно уведет и изнасильничает, оного казнить смертию через отсечение головы».
Вот уж и дочитали приказ до конца. Пора за дело приниматься.
Раздалась команда:
— К ноге!
Разом грохнули оземь приклады ружей.
— Стройсь!
Те солдаты, что с краю были, сделали шаг назад, дабы отгородить любопытных от плаца. Остальные, разбежавшись, собрались в две шеренги.
Человек, пожалуй что, шестьсот!
По краям поставили бочки, сбросали туда шпицрутены, чтоб сподручней их было брать.
