Беккера вывел его из задумчивости. Молодой человек улыбался, показывая белые зубы с заметной щелью между передними резцами. Он отправил в рот вилку картошки и принялся шумно жевать.
– Видеть его за работой – истинное вдохновение.
– Почему вы решили стать врачом?
Гуго отрезал кусочек утиной грудки, мягкой, точно масло, прожевал, запил глотком красного вина, вытер губы салфеткой. Взгляд помимо его воли вернулся к Адель. Осмунд покрутил в пальцах вилку, облизнул губы.
– У меня была сестра, Шарлотта. Красивая, добрая, умная девушка. Очень любила писать. Словом, пример для подражания…
Он умолк, и Гуго пришлось его подстегнуть:
– Продолжайте, пожалуйста.
– Она вышла замуж за медика из Мюнхена. – Осмунд тоже попробовал утку и зажмурился от удовольствия. – Смазливый брюнетик, всегда гладко выбрит, аккуратно пострижен, – словом, мечта медсестер. Он терпеть не мог берлинцев. Вы же из Берлина, герр Фишер? Мы, берлинцы, – напор и огонь, жизнь и страсть. Так вот, этот тип старался всячески ограничить мою сестру. Она как раз забеременела и охотно отказалась от светской суеты. Он был счастлив, она вроде бы тоже. Одна беда – на свет появился выродок…
Гуго вопросительно уставился на Беккера.
– Ребенок с синдромом фокомелии[10], – пояснил Осмунд.
– И что ваша сестра?
– Выбросилась из окна. – Осмунд посмотрел на Гуго в упор; в голубых глазах бушевал снежный буран. – А я поступил на медицинский факультет. Хочу добиться, чтобы ни одна женщина больше не повторила судьбу Шарлотты.
– Примите мои соболезнования.
Осмунд улыбнулся и отправил в рот очередной кусок.
– В общем, у меня имеются свои причины вести исследования в Аушвице. Браун между тем работал лишь над охраной арийской расы. Ради бога, я не утверждаю, что это менее благородная цель. Кстати, в Ирзее у него была какая-то особенная программа.
– Какая же?
– Точно не в курсе, спросите у Адель или Берта.
– Полагаю, все трое прекрасно ладили между собой?
Осмунд положил вилку с ножом на тарелку крест-накрест, утер губы. Взяв из вазы в центре стола яблоко, до блеска протер его салфеткой. В красной кожице отразился свет люстр.
– Не уверен, – задумчиво произнес Беккер и посмотрел на Адель, щебетавшую с другими сестрами. – Вначале приходишь к аналогичному выводу, но я нутром чуял, что это не так. По-моему, эти двое с трудом выносили своего патрона. Вероятно, их не проинструктировали, с чем придется столкнуться в Аушвице. Думаю, вы понимаете, это место не для всех. – Осмунд с хрустом впился зубами в яблоко.
Выходит, эта троица, Браун, Берт и Адель, отнюдь не замкнутый круг единомышленников, как воображала Бетси. Беккер заметил какие-то трения, – может быть, подчиненные досадовали на Брауна за то, что он притащил их сюда, в anus mundi. И молодых людей можно понять.
– Где вы были в вечер убийства?
Осмунд откусил еще кусочек яблока и с прищуром взглянул на Гуго:
– В своей комнате.
– Ужинали в столовой?
– Вообще не ужинал. Один день в неделю я пощусь. Держу в кабинете яблоки и питаюсь только ими. – Беккер не отводил глаз, держа в руке надкушенное яблоко. – Как там говорится? По яблоку в день – и доктор не понадобится, да?
Гуго внутренне поморщился от неуместной шутки. Он собирался ответить, но на плечо легла чья-то легкая рука.
– Надеюсь, я не помешала?
За спиной стояла Адель и прихлебывала глювайн[11], глядя на криминолога сквозь поднимавшийся над чашкой парок.
24
Из окна веранды виднелось покрытое льдом озеро. Синеватая тень быстро ползла вверх по склону горы.
– Вы что-то говорили и я вас перебила?
– Нет-нет, я уже закончил допрос.
– Так вот чем вы здесь занимаетесь! – засмеялась Адель. – Допрашиваете нас!
– Это моя работа.
Интересно, она заметила, что потеряла щипцы? Если да, то потом могла вернуться, поискать и сообразить, что их поднял Гуго.
– Спасибо большое, – сказал он, внимательно следя за ее реакцией.
– За что именно? – Адель дежурно улыбнулась, и Гуго понял, что она натянута как струна.
– За то, что не разболтали, что Гуго Фишер – морфинист.
Она рассмеялась, даже не потрудившись прикрыть рот ладонью. Ей и не нужно, подумал Гуго, – грех это, прятать такую улыбку.
– Не стоит благодарности, – пробормотала она. – Вы делаете это не из прихоти, а по необходимости.
Пианистка закончила играть, и ее сменил оркестр. Гуго узнал звон металлических тарелок, сначала едва слышный, потом все громче и громче. Темп нарастал, каждый инструмент вступал с азартом и мастерством. Наконец все партии слились в зажигательную мелодию. Не такую волнующую и тягучую, как джаз или свинг, конечно. Джаз и свинг отдавали сигаретным дымом, потом и виски, лениво потягиваемым в липком сумраке. Сейчас звучала арийская музыка.
– Как вам Аушвиц, герр Фишер? – Адель принялась отстукивать ритм ногой.
Гуго облизнул губы, вытащил из пачки две последние сигареты, предложил одну Адель.
– Если скажу, что в восторге, сильно покривлю душой, – прямо ответил он, щелкая зажигалкой.
В голубоватом свете блеснул когтистый орел со свастикой – символ неразрешимого противоречия, раздиравшего на части его жизнь.
– А вам самой тут нравится?
Адель торопливо оглянулась; пальцы сжимали сигарету, но фильтр едва касался губ.
– Нет, – прошептала она, убедившись, что никто их не слышит. – Ненавижу это место, я и Ирзее ненавидела, хотя всегда работаю на совесть.
– Чем вы занимались в Ирзее?
Адель усмехнулась. Ее глаза напомнили Гуго зеленые листья на ветру. Она глубоко затянулась и не ответила, только рассматривала свое отражение в оконном стекле.
Гуго посмотрел на собственное, и оно ему не понравилось. Сероглазый трус и честолюбец, пожертвовавший душой ради карьеры. Он вечно балансировал на тонкой грани между тем, что можно говорить, и тем, о чем лучше промолчать, между тем, что можно делать, и тем, о чем лучше забыть. Нацепил нацистскую повязку, спрятавшись за ней, точно за щитом. Будь жива мать, назвала бы его слизняком.
– Берт на волосок от смерти из-за какой-то дурацкой шутки, – процедила Адель, выдергивая Гуго из задумчивости.
Гуго тоже затянулся. Свинцовые снеговые тучи не предвещали ничего хорошего. Люди в зале танцевали, смеялись, звучала музыка. Гуго вдруг почувствовал, как дрожит Адель. Этой девушке было что ему рассказать, но сначала надо завоевать ее доверие, убедить, что он ей друг, а не враг.
– Я бы предпочел свинг, – пробормотал Гуго.
– Шутите? – Она изумленно покосилась на него и тут же опять оглянулась, не слыхал ли кто.
Теперь упомянуть о любви к свингу или, того хуже, к джазу было все равно что объявить войну всей арийской культуре.
– Ни капельки. – Гуго выдохнул дым, растекшийся по стеклу серебристым облачком. – В юности я пропадал
