какой-то бессмысленный разговор о резко испортившейся погоде, и остальные не подхватывают его.
– А где Мэтт? – осторожно интересуется Ребекка, накалывая кусочек рыбы на вилку.
Она впервые спрашивает о Мэтте, так что за этим следует еще несколько секунд тишины, вполне предсказуемо, надо признать.
– Он ушел по делам, скоро будет, – улыбается Филип.
– Он пропустил ужин?
– Поверь, мама уже сказала ему все, что думает по этому поводу.
Нелепая несмешная шутка Филипа вызывает у Ребекки намек на улыбку. Вернее, она пытается улыбнуться, но сухие губы трескаются, и она чувствует привкус крови, смачивая рот слюной.
– Я дам тебе обезвреживающую мазь, – продолжает Филип, а Натали бросает на него гневный взгляд, словно он сказал что-то ужасное.
– Спасибо.
Все это напоминает какой-то спектакль. Натянутые улыбки, но в глазах застывшие слезы. Вежливая беседа, от которой кусочки еды просятся обратно.
Ребекка хочет поговорить с ними – да боже, впервые в жизни просто поговорить, – у нее куча вопросов, ни одного ответа, ей нужно, чтобы кто-то ответил, успокоил, помог разобраться.
Но она не знает, как начать.
– Поговорим, когда ты будешь готова? – спрашивает Натали так тихо, будто никого кроме них двоих за этим столом нет.
Ребекка смотрит в ее глаза и благодарно кивает.
– Конечно.
* * *
Темнота за окном густеет, как растопленный шоколад на холоде. Сначала становится плотной, тягучей, а потом целиком обволакивает, не пропуская свет.
Ребекка не включает ночник. Она подбрасывает в воздух мяч для лакросса, ловит его и снова подбрасывает. Ее тело затекло, потому что она сидит в кресле, не меняя позы, уже несколько часов. Она напряжена и сосредоточена.
Мяч со свистом подлетает вверх и с шлепком падает обратно в ладонь. Снова вверх – в ладонь, вверх – в ладонь, и так до бесконечности.
Ребекка вымотана, она бесконечно устала, будто не спала неделю, работала и была максимально нагружена. Она без сил, все тело от слабости будто превратилось в желе. Ткни пальцем, и она начнет трястись, пружиня.
Наконец, ближе к полуночи, она слышит хлопок входной двери, звон ключей и шаги, приближающиеся в ее сторону.
Под этими шагами лестница слегка поскрипывает, и Ребекка закрывает глаза.
Она представляет походку Мэтта, его слегка опущенные плечи и выпирающие, подобно крыльям, лопатки.
Ребекка выпрямляется, слушая, как Мэтт, чуть притормозив у ее двери, снова ускоряет шаг и уходит к себе.
К слабости прибавляется еще и сильнейший нервоз. Ей кажется, что она потеряла способность говорить. Подходит к зеркалу, смотрит в свое отражение и видит только тень от ресниц и пугающе яркие глаза, светящиеся в темноте.
Чтобы дойти до комнаты Мэтта, уходит полторы минуты и тысяча вдохов, от которых грудь снова начинает раздирать болью.
Ребекка коротко стучит и, не дождавшись ответа, входит внутрь, прикрывая за собой дверь.
Мэтт стоит у кровати, его куртка лежит на покрывале, остальную одежду он еще не снял.
Их взгляды встречаются.
Ребекка ждет презрения, отчужденности или на худой конец жалости, но этого нет. Мэтт спокоен и смотрит с нежностью, правда не улыбается, а Ребекка так хотела бы увидеть его улыбку сейчас.
– Привет, – говорит она. В горле сухо, как в пустыне, и она очень хочет глоток воды.
– Привет.
Разговор ни о чем.
Мэтт снимает с руки часы, кладет на тумбочку и снова смотрит на Ребекку.
– Проходи.
Ребекка не впервые в комнате Мэтта, но сейчас все здесь кажется совсем другим. Если тогда, в ее первый раз, ей казалось, что, проведи она здесь лишнюю минуту, ее стошнит, то теперь хочется сесть на стул, кровать, кресло, закрыть глаза и пить глотками этот густой запах Мэтта.
Она садится на край кровати. Мэтт, внимательно рассматривая ее, приземляется рядом. Между ними около полуметра, но Ребекке кажется, что их тела слепились друг с другом, что они слишком глубоко проникли друг в друга, и нет никакой силы в этом мире, способной их разделить.
Она поднимает взгляд. Смотреть в глаза Мэтта страшно, но страшнее не смотреть. Его грудь такая рельефная и гладкая под футболкой. Ребекка смотрит на его плечи, на грудь, на линию живота… Наклоняется и толкает Мэтта лбом куда-то в ключицу. Хочется бить его, драться с ним, но сил нет. Ей кажется, что она даже спичку в руках сейчас не удержит.
Она остается сидеть вот так, уткнувшись головой в грудь Мэтта, пока тот не обхватывает ее затылок ладонью и не сжимает до боли.
Ребекка вырывается, дышит с тяжестью, смотрит зло.
Мэтт хватает ее за футболку, встряхивает, опрокидывает на кровать, лицом вниз, и давит, давит на затылок, будто пытаясь задушить.
Ребекка терпит, потому что это давление – пожалуй, лучшее, что она испытывала в своей жизни.
– Как же ты меня достала, Ребекка, – шепчет, наклонившись низко к самому уху. Она всхлипывает, не шевелясь, ей нечем дышать. – Ты даже не представляешь, сколько боли ты мне причинила.
Она представляет.
Потому что каждый брошенный в Сэлмона невидимый клинок боли – это клинок и в сердце Ребекки тоже. Хэнк был прав. Они оба чувствуют это. На равных.
Мэтт переворачивает ее на спину рывком. Ребекка хватает воздух жадно, глотками. Широко открывает глаза и все, что может видеть – лицо Мэтта, нависшего над ней.
Мэтт больше не касается ее, его руки лежат на кровати по обе стороны от головы Ребекки, его колено упирается в матрас между ее ног, но он не касается Ребекки.
Кожа горит без прикосновений. В голове кашей распухают мысли. Вот-вот, и ее прорвет до очередной истерики, до очередного срыва, после которого, если она выживет – это будет чертовская, блять, удача.
– Мэтт, – имя выходит рвано, выходит всхлипом на вдохе. Глаза его темнеют, и Ребекка только сейчас замечает, какие же они у него волчьи.
И тут Мэтт говорит то, от чего плотину чувств Ребекки прорывает, и их уже не остановить. Никак. Никогда.
Он говорит:
– Я люблю тебя, Ребекка, как ты не понимаешь?
Ребекка закрывает глаза, делает маленький вдох, который, как она надеется, спасет ее, убережет, даст еще один шанс.
– Я понимаю, – шепчет одними губами. Верхняя снова лопается, капелька крови собирается на поверхности кожи, и Ребекка ощущает пальцы Мэтта на своих губах, а это самое страшное для нее наказание.
– Ты пришла ко мне. Зачем?
Приходится снова открыть глаза, потому что по интонации Мэтта совершенно непонятно, злится он, любит он, оберегает или хочет задушить собственными руками.
– Я не знаю, – шепчет в ответ, ощущая жар чужого тела так близко к своему. – Просто я чувствую.
– Чувствуешь? – грустная
