Самарканд. Поступление в медресе. Проделки Муслима
— Если бы ты собирался в Бухару, я бы тебе так сказал: в Бухаре есть медресе Фарджек, славное на весь мир, и учиться в нем — завидная доля для каждого юноши.
Но Бухара далеко. Ты послушался моего совета, решил ехать в Самарканд и правильно сделал. Поэтому я скажу тебе по-другому: как приедешь, прямиком шагай в медресе святого Усамы.
Эх, был бы я помоложе — сам бы поехал тебя проводить. Привел бы за руку — так, мол, и так, друзья, возьмите моего ученика Джафара. Ему всего шестнадцать, но парень знающий, не зря я сколько лет его наставлял: Коран — наизусть, по-арабски — сам кого хочешь научит, воспитан, вежлив, сообразителен. Где еще ему учиться, как не в медресе святого Усамы?
Потому что именно медресе святого Усамы — самое лучшее медресе Самарканда. Все прочие по сравнению с ним — тьфу. Нигде не учат так разбирать Коран и так рассуждать о божественном, как здесь. Да что говорить! Кому, как не мне, это знать, коли я просидел там целых четыре года.
Это у самого базара, любой покажет. Найдешь там муллу Бахани. Мулла Бахани — мой старый друг. Мы с ним, пока учились, из одной миски похлебку черпали, из одной пиалы мусалас отхлебывали, бывало, что и одним чапаном укрывались... Спросишь у него: помните друга юности Абусадыка? “Боже! — скажет он. — Мой друг Абусадык! Да как же не помнить?! Жив ли он?.. Жив? Какое счастье!”
Обрадуется, обнимет, пригласит к себе ночевать. Или даже пожить некоторое время, пока не отыщется подходящая квартира. Мулла Бахани — душевный человек, добрый, он ради своего друга Абусадыка не то что жить у себя оставит, последнюю рубашку отдаст.
Да, друг юности, старина Бахани. Тоже небось седой, горбатый. Тоже небось худущий, высохший. Жизнь — она любого к старости обглодает. То ли дело молодость!..
Ах, юность, юность! Какое время! Как зелены были сады Самарканда, как шумен базар, как душисты порывы весеннего ветра!..
В общем, мой друг Бахани все для тебя сделает, только заикнешься обо мне... Но все же не стоит чрезмерно обременять этого услужливого и приветливого человека. Ведь у него, наверное, тоже семья, свои заботы, дела, он не может все бросить и заниматься только тобой. Поделикатней с ним, не нужно садиться на шею. Просто скажешь ему: так, мол, и так, Абусадык шлет привет и обнимает. Старые кости скрипят, конечно, но ничего — держится. Да повежливей: о здоровье расспроси как следует, о делах... ну и подарки передай, не забудь...
...Наставляя его в дорогу, Абусадык повторил все это раз сто. До того крепко вдолбил, что несколько ночей перед отъездом Джафар, ложась и закрывая глаза, чтобы уснуть, тут же явственно видел себя вступающим под своды какого-то величественного здания: несомненно, это было медресе святого Усамы, из дверей которого, радостно смеясь и протягивая руки для объятия, уже спешил ему навстречу мулла Бахани.
* * *
Самарканд оглушил еще на подступах: по всем дорогам скрипели арбы с горами хвороста, погонщики орали на ослов, семенивших под грузом мешков и корзин, пеший люд тащил такие же корзины и мешки — припоздав к самой рани четвергового базара, все спешили нагнать упущенное.
Муслим, вооруженный короткой пикой, ехал первым, прокладывая дорогу. Кулях на нем был пунцовый, чалма белая, чапан ярко-синий, новый, сапоги по случаю отъезда пошили специально — с узкими носами, украшенными медными наголовьями, с медными же бляшками по голенищам; из правого чуть высовывалась костяная рукоять длинного ножа.
Джафар, одетый во все белое, если не считать сапог, отличавшихся от муслимовых только тем, что украшены были серебром, а не медью, подпоясанный серебряным поясом, на котором висел длинный кинжал в крепких, окованных серебром ножнах, солидно следовал за своим слугой.
Муслим не робел.
— Сторонись! — то и дело пошумливал он, пробираясь в толпе, сгустившейся возле Кешских ворот. — Дай проехать, говорю! Куда прешь! Убери осла, баран!
Надо сказать, что после того, как великий Исмаил Самани выкурил из Самарканда мятежного наместника Шарафа аль-Мулька, он приказал разрушить все ворота города, дабы никто не смел впредь запираться от его монаршего гнева и расправы. Обитые узорчатой медью створки, распах которых позволял свободно проезжать четверке коней, сняли и увезли в Бухару, а в здешних стенах остались лишь бесформенные проломы — называвшиеся, впрочем, как и прежде, воротами.
Как на грех, именно у Кешских ворот две арбы сцепились колесами и перегородили дорогу. Владелец одной осыпал вола проклятьями, отчаянно таща его. Вол задирал голову и ревел. Второй охаживал своего плеткой. Подоспели два стражника — эти и вовсе молотили палками по чему ни попадя. В конце концов первая арба дернулась и, отчаянно захрустев подломившимся колесом, завалилась набок, окончательно засыпав проезд вязанками колючего хвороста.
— Во! — сказал Муслим, оборачиваясь к хозяину, когда они наконец выбрались из сумятицы и ора. — Ну просто день Воздаяния!
Джафар то и дело невольно озирался, не успевая схватить взглядом те чудесные явления, что по мере погружения в город все плотнее окружали их, беспрестанно меняясь и перетекая одно в другое. То ли после бессонной ночи в караван-сарае, где они стали добычей несметного полчища тамошних блох, то ли и впрямь то, что появлялось перед глазами, было достойно восхищения, но его одолевал беспричинный восторг: хотелось петь, скакать галопом, сорвать с головы шапку и крутить ее над собой.
Узкие улицы, уставленные бесчисленными домами (среди них попадались причудливые — многоярусные, с галереями и башнями), выводили к площадям, гордо державшим в своих ладонях праздничные зеркала голубых прудов, яркие купола мечетей, звонкие трубы кирпичных минаретов. Так долго мечтаемый, Самарканд восставал из небытия, врастал в настоящее, как врастают в сознание города снов и сказок; он возвышался, неудержимо наплывал, слепя своим блеском, шумно торжествуя, владычествуя и решая судьбу.
