осторожно, избегая резких движений, потянул на себя, заставил подняться. Ноги не держали её, и она повисла на мне. Сначала я собирался взвалить её на плечо, но передумал из опасения, что она заблюёт мне спину.
С некоторым облегчением я понял — пик ломки, кажется, миновал ещё до моего прихода, часа два или три назад. Что с ней творилось тогда, страшно даже представить.
Я повёл её вверх по лестнице. Она не сопротивлялась, двигаясь как безвольная кукла, но спотыкалась почти на каждой ступеньке; подъём тянулся невыносимо долго. Однако мы добрели-таки до квартиры, и я затолкал Мэгги в умывальню. Дал ей стакан воды и приказал:
— Пей.
Она сделала три глотка, и её наконец-то стошнило в раковину. Я заставил её умыться, кое-как дотащил до комнаты, и наша эпопея получила долгожданное завершение — гостья рухнула на кровать лицом вниз и отключилась наглухо, провалившись в похмельный сон. Выругавшись ещё раз (хотя уже больше по инерции), я стащил с неё сапоги, сел за стол и перевёл дух.
Подумал не без цинизма, что вот теперь, со спины, дурёха смотрится симпатичнее. Её округлая филейная часть и гладкие ножки вызывали гораздо больший эстетический отклик, чем пустые глаза и жуткая маска, в которую превратилось лицо. Я даже, взяв бумагу и карандаш, сделал быстрый набросок. Жан-Люк в такой ситуации, вероятно, и вовсе состряпал бы живописное полотно в своём излюбленном стиле. Да, композиция была как раз для него — натурщица застыла в неловкой позе, осталось только придать ей оттенок плесени.
Меня, если честно, не вдохновляют художественные эксперименты приятеля; скорее, вызывают недоумение. Я говорю ему об этом открыто, но он лишь пожимает плечами и ухмыляется. На предстоящую выставку он готовит очередное плесневелое ню.
Ну а мне по-прежнему требовались другие сюжеты. Поэтому я отложил свой набросок, поднялся из-за стола и вышел за дверь. Оставлять девицу одну я не опасался — даже если она воровка, красть в моей комнате было нечего; все остатки наличности я положил в карман.
Пару часов я бродил по улицам. Вглядывался в лица прохожих, в кирпичные фасады домов, в витрины кафе и продовольственных лавок. Фиксировал взглядом птиц на карнизах (в основном это были голуби, неопрятно-сизые и раскормленные), трещины на асфальте, металлический блеск фонарных столбов. Добрёл до съезда с холма, где расположилась бензоколонка, окантованная росчерками неона.
Заправка на какое-то время завладела моим вниманием. Я вытащил блокнот и сделал несколько зарисовок — наметил силуэты машин, между которыми бродил техник в дождевике. Но это снова было не то; я как будто не видел самого главного, упускал ключевое, связующее звено, хотя ощущал его присутствие рядом. Я напрягал фантазию, всматривался, однако решение так и не приходило.
Эта череда бесплодных попыток утомила меня не хуже, чем забег на стайерскую дистанцию. Я раздражённо сплюнул; вырвал из блокнота испорченные страницы, скомкал их и выбросил в лужу. Самому себе в такие минуты я казался бездарным клоуном, самозванцем, которого до сих пор не разоблачили только по недосмотру.
Вернувшись к дому, я не стал подниматься к себе в мансарду. Зашёл в закусочную, взял кофе и сел за свободный стол — благо таковые пока имелись. Долго сидел и листал блокнот, пересматривая наброски, сделанные в предыдущие дни. Но и среди них, увы, не нашлось ничего достойного.
Отложив рисунки, я поднял голову.
На пороге стояла Мэгги.
Она беспомощно озиралась, словно пытаясь сообразить, что положено делать в таких местах. Её взгляд блуждал по столам и лицам, пока не упёрся прямо в меня. Она нахмурилась, и у неё в глазах наконец промелькнула мысль.
Приблизившись нетвёрдой походкой, она села напротив. Или, правильнее сказать, уронила себя на лавку, потратив на переход последние силы. С полминуты мы молча рассматривали друг друга.
Ей всё ещё было плохо, но ломка уже ушла, осталось просто похмелье. Теперь она меньше напоминала пугало с кукурузного поля — умылась тщательнее и даже, кажется, чуть расчесала волосы.
Мы приступили к светской беседе.
— Я тебя вспомнила, — сказала она. — Скотина.
— Не стоит благодарности, Мэгги.
— Я там валялась, а ты меня рисовал.
Она полезла в карман и вытащила мой смятый набросок:
— Вот, нашла на столе. Козёл похотливый. Нравится моя попа?
— Да, ничего так.
Мы помолчали.
— Где официантка? — спросила Мэгги. — Когда надо, их нет.
— Фундаментальный парадокс бытия.
— Принеси мне кофе, двойной без сливок. И чтобы побольше сахару, ложек пять.
— Твоя непосредственность меня умиляет.
— Вот и давай.
Я купил ей большую чашку — принёс, поставил на стол. Она попыталась взять её, но пальцы тряслись, последствия ломки давали о себе знать. Впервые она смутилась — отвела взгляд и убрала руки под столешницу.
— Пей без рук, — сказал я ей. — Всем плевать.
Украдкой оглядевшись, она наклонилась к чашке и сделала осторожный глоток, потом ещё два подряд. Вид у неё был жалкий и глупый — но именно в этот миг, как ни странно, я перестал воспринимать её как безмозглую курицу.
Когда чашка опустела на треть, Мэгги сняла-таки её с блюдца, хоть и вцепилась сразу двумя руками. Чашка подрагивала, но кофе не проливался, и девчонка жадно пила его, вдыхала душистый пар.
Выцедив всё до капли, он откинулась на сиденье и замерла. С минуту сидела молча, полуприкрыв глаза, потом снова пошевелилась и констатировала:
— Хоть ты и козёл, но бывает хуже.
— Ты меня осчастливила.
— Нет, серьёзно. Мне повезло, что именно ты на меня наткнулся. А то всякие попадаются, знаешь ли…
Она передёрнулась. Я спросил:
— Почему ты сидела на нашей лестнице?
— Без понятия. Заползла, наверно, под утро с улицы, чтоб не закоченеть. Не помню… Глаза открыла — ступеньки, стены, перила… Не представляешь, как было мерзко… Думала, сдохну… Сидела там часа три, боялась пошевелиться… Внизу кто-то, кажется, выходил, но сверху — нет, ты был первый… Повезло, говорю же…
— А почему домой не поехала? Вчера вечером, я имею в виду?
— Не могу больше видеть эти мерзкие рожи.
Данную инвективу я оставил без комментариев, только хмыкнул — ну да, очередная история по шаблону, банальная до оскомины. Дочь богатенького папаши (или, скажем, любовница нувориша) улепётывает из золочёной клетки — сюда, на Совиный Холм, в надежде найти здесь новую жизнь, глоток живительной свежести. Но беглянкам, к сожалению, невдомёк, что здешняя свобода условна и имеет смысл лишь для тех, кто способен распорядиться ею
