этот человек сумасшедший, такая ли хорошая мысль оставаться рядом с ним надолго?
— Вы заспались? Всеволод, вам и вашим друзьям уже давно пора вставать. Вчера вы отказались слушать меня, но сегодня вам отвертеться от меня не получится! У вас пять минут, и мы начинаем экскурсию. Будите своих товарищей, время пошло!
«Да он же психический», — подумал про себя Сева, но спорить не стал. Сейчас они послушают лекцию, а потом — уже сами, без Тимофея Борисовича — устроят «военный совет» и решат, как им и куда выбираться из музея.
Костя и Маша совершенно не собирались просыпаться и начали протестовать. Сева заговорщицким шёпотом объяснил им положение дел, и они, после двухминутного яростного спора, согласились, что лучше старика не злить, а послушать его экскурсию. Буквально через десять минут после того, как они открыли глаза, не позавтракав и не почистив зубы, очень помятая троица стояла и слушала довольно занудную лекцию.
— Как я рассказывал вам вчера, когда вы бесцеремонно меня прервали, наш музей изначально задумывался профессором Цветаевым как музей слепков. Немногие первые оригиналы появились у нас почти сразу, но настоящий расцвет музея случился после революции, когда здесь были размещены ценнейшие экспонаты из отобранных у дворян коллекций. После войны здесь также появилось трофейное искусство. Но Давид работы Микеланджело, рядом с которым мы с вами сейчас находимся, это всего лишь гипсовый слепок.
— Если вот такого будет ещё три или сколько там часа, то я лучше к заражённым пойду, — тихо-тихо прошептал Костя на ухо Севе. Маша, стоявшая совсем рядом, захихикала. К счастью, увлечённый рассказом Становой этого не заметил, так же, как не услышал и Костиной шутки, которую бы он, несомненно, не оценил.
— Скульптура Давида — важнейший экспонат нашего музея, можно сказать, что профессор Цветаев фактически выстроил всю экспозицию именно вокруг него: обратите внимание на размер — больше пяти метров! Посетитель видит гигантского Давида сразу же, когда попадает в музей. Он видит мощь! Красоту! Масштаб! Всё в этом зале, включая стеклянный потолок, устроено таким образом, чтобы Давид производил на смотрящего наибольшее впечатление!
Тимофей Борисович очевидно относился к тому многочисленному типу мужчин, которые испытывают наслаждение от звука собственного голоса. Вот только экскурсоводом он был, к сожалению, посредственным. Он повторялся, запинался, путал факты и в принципе говорил о многих вещах так безэмоционально (но при этом громко), что ребята с трудом держались на ногах и отчаянно боролись со сном. Это не помешало ему подробнейшим образом рассказать несчастным Севе, Косте и Маше обо всех экспонатах зала, начиная от статуи кондотьера Коллеони и заканчивая ракой святого Зебальда.
У Севы теплилась надежда, что когда они закончат с итальянским залом, Тимофей Борисович сделает паузу и они смогут хотя бы позавтракать, но старик был неумолим. Закончив с Итальянским двориком, он решительным шагом вышел из зала, призывая их следовать за собой.
Они вышли в холл с парадной лестницей и теми самыми заколоченными дверьми, на которые прошлым вечером наткнулся Костя.
— Обратите внимание на мраморный пол. Сегодня мрамором никого не удивишь, но до революции здание Музея было единственным общественным пространством, в котором обычный москвич мог встретить мраморный пол и мраморную отделку.
Сева посмотрел на Машу, которая последние десять минут вдруг неожиданно приободрилась и сейчас пристально смотрела на их безумного экскурсовода. Её очевидно не интересовал мрамор, она то и дело переводила взгляд со Станового на заколоченные двери за его спиной. Тимофей Борисович тем временем продолжал:
— Сейчас мы отправимся с вами во второй «дворик» нашего музея и один из самых наших популярных залов — Греческий. Вы знаете, как популярен Пушкинский музей? Каждый год к нам приходит миллион человек! Ежедневно в музей приходят тысячи москвичей и гостей нашей столицы…
— Простите, Тимофей Борисович, но если музей так популярен и в него ходит так много народу, то где же все? Почему мы тут с вами одни?
Тимофей Борисович повернулся к Маше, блаженная улыбка сползла с его лица, и оно стало даже не грозным, а… отстранённым. Как будто перед ребятами был не живой человек, а ростовая кукла, костюм, который человек покинул. И вроде он выглядит человеком, но вот только глаза у него не человеческие…
Произошедшая со Становым трансформация была такой пугающей, что ребята сделали шаг назад, но Маша продолжала:
— Где люди? Не все же убежали? И неужели тут не было ни одного заражённого? Объясните нам, пожалуйста? И что, кстати, за этой дверью, и почему она заколочена?
Голос Станового звучал устало.
— Вас зовут Мария, я правильно запомнил?
— Да, Маша.
— Так вот Мария, знаете ли вы, как в современных музеях тушат пожары?
Маша отрицательно замотала головой.
— Представьте себе, что в Пушкинском случится пожар. Заливать пламя водой или пеной — значит, подвергнуть бесценные экспонаты опасности! К счастью, несколько лет назад в нашем музее была установлена новейшая американская система пожаротушения. Одно нажатие кнопки, и из специальных воздуховодов в залы начинает поступать особый газ, который вытесняет кислород. Нет кислорода — нет и огня.
Сева слушал рассказ Станового, и чем больше он слушал, тем страшнее ему становилось. Казалось, сейчас этот невзрачный старик в бабочке расскажет что-то настолько жуткое, что никогда потом не забудешь. И снова жизнь разделится на «до» и «после». Он хотел крикнуть, остановить безумца, но не смог себя заставить.
— Когда в город пришла чума… Я называю это чумой, ведь именно чума губит города и цивилизации. Так вот, когда в новостях впервые рассказали о заражённых, я был на своём рабочем месте — я работал в непубличной части нашего музея. Все бросились бежать, все бросились как-то спасаться, даже охранники — всё бросили и убежали. А я остался. По музею ещё ходили люди. Я спустился в рубку охраны. Там находится не только пульт наблюдения, куда передаётся трансляция со всех камер музея, но и пульт пожаротушения…
Тимофей Борисович замолчал, как будто собираясь с мыслями. Сева же взял одной рукой за руку Машу, а другой — Костю. То ли от страха, то ли потому, что хотел дать им сигнал — сейчас надо будет бежать.
— И я нажал на эту кнопку. Да, в музее были люди, но искусство важнее. Я не бросил музей, я не сбежал, я всё спас. И я всё сохраню! Те, кто были на первом этаже, почти все спаслись — при первых признаках удушья они убежали, и я их не останавливал. Но потом я вынужден был закрыть двери в музей — иначе в него могли попасть заражённые!
«Ну вот, как я и боялся, на «до» и «после», — подумал Сева. Человек перед ним — убийца. И вот он стоит и рассказывает про убийство.
— Я посчитал их всех. Их было 238 человек — 148 женщин, 65 мужчин и 25 детей. Они отдали свои жизни ради искусства! Я всех их похоронил. Не в земле, конечно, но я всех перенёс в седьмой зал — там Византийское искусство, там иконы, там за ними присмотрят. Это было не очень приятно, но важно. Главное — я спас музей!
Костя первым вышел из странного и похожего на гипнотическое оцепенение состояния, в которое их всех ввёл рассказ старика.
— Псих! Ты псих, урод, убийца!
Он бросился на старика с кулаками, и Маша с Севой едва удержали его.
— Коть, не надо, он не стоит твоей злобы. Пусть он сам тут один со своим искусством подохнет!
Становой не отвечал, он стоял и смотрел на ребят пустыми глазами.
— Маша, Костя, бегите собираться. Берём вещи и уходим. Там ещё один выход есть, я помню —
