жизненной истории своей подруги, между прочим, немало тоже ее в ту ночь поразившей, и крепко запечатлевшейся в памяти.
Но все это было уже много после повествуемых нами событий, когда все улеглось внутри у Антонины Анатольевны и в сознании ее упорядочилось. Тогда же, в тот вечер, или даже уже в ночь, преисполненную для нее переживаний, она лишь только поспевала слушать и подсознательно собирать в общее то, что ей предлагалось к вниманию. Иванова как-то вдруг тогда заговорила о себе, и продолжала свой рассказ как-то отрывочно, не по порядку.
Грустная история Ива́новой
«Мне и до сих пор, бывает, снится эта улица, – говорила Маргарита Олеговна, не пряча взгляд, а глядя прямо в глаза сидящей напротив Игнатовой, – длинная такая, через все село, широкая, темная, – мне снится, что я ночью по ней иду и, присматриваясь, все ищу глазами дом тот, в котором мы жили. И не нахожу. И радуюсь, что не нахожу; иду и страшно мне идти одной среди ночи. Вот уже и самая окраина села, где надлежало дому тому стоять, а дальше поле, поле… А мы даже без ограждения жили, – так, заходи, кому вздумается: хоть татары целой ордой, никаких препятствий. И запирать смысла никакого не было, – в крыше дыра была: детвора соседская лазила, прячась друг от друга, или за вареньем. А когда дождь шел, переносили кровать на кухню… И то в таких условиях мне лучше жилось, чем у свекрови…»
«Беспорядочная женщина была, моя свекровь. Я не привыкла к такому. У меня мать, та последнюю соринку, было, выметет из дому. Эта же: мыши по столу пешком ходят, доедают за нею; паутина на голове висит. А она все помадится, раз по пять на день… Свекор – добрый человек был, но совершенно без характера, пьяница горький. Я сколько убеждаюсь, если мужчина безобразник, но супруга его добросовестная женщина – это распространенное явление: ничего, послужит слабый пол опорой. Только, если женщина безалаберная, никакого порядка не будет в семье и непременно опустятся оба. Уже более двадцати лет как нет их. Сгорели от водки. Даже не ездили ни одного хоронить: этому некогда было – тоже и похожим путем на тот свет готовился, а мне на что? Там Витя… Одно светлое пятно во всей семье, его брат Витя. Вот, подумать, как среди такого содома мог вырасти порядочный человек? Казалось бы, два брата, да? – от одного отца и от одной матери произошли, в одной среде росли и воспитывались, но рядом поставь: небо и земля, – какое там, земля? – подземелье. Тот и на гитаре играл, и все село у него друзей было, в школе хорошо учился. Этот – бешеный был какой-то. В армию провожали, свекровь где-то заняла что ли – полкабана, котлет наделала, столы накрыла, этот взял, столы перевернул. Злился. Знал, что только он за порог, я убегу от него. Можно ли было не убежать от такого?..»
«Вот, для примера, история. Я в детском саду, там, во Власовке, с детьми вожусь. Заходит ко мне, говорит, пойдем. Я говорю, сейчас детей брошу и пойдем. «Ну ладно я тебя жду, – отвечает, – в «Ивушке». А «Ивушка» – это заведение питейное, прямо напротив детского сада. Клоак редчайший. Вот, последнего ребенка у меня забрали, я выхожу, зову его: пойдем. «Сейчас все брошу, и пойдем», – говорит, в присутствии собутыльников своих, всякой сволочи, насмехается. Ладно, я в дет. сад вернулась, сижу, жду. Заходит, подбородок трусится, хорош уже. «Пойдем, я готов». – «Вижу, что готов, только я не готова, – отвечаю ему. – Я тебя звала час назад домой идти, а теперь не пойду». А рядом, дорогу переходить не надо, поселковый совет. Он камней в руки нагреб и шарах по стеклам. Светло, шесть вечера, еще день-деньской на дворе, конец семидесятых годов, советская власть – еще крепкая, еще без поползновений к развалу. Окна бьет в поселковом совете. Представляешь? Это он меня так воспитывал. Наутро, еще спим мы, участковый: добрый день, пожалуйте. А за ним уже значилось. Ему «химия» уже назначалась за хулиганство. У свекрови тогда была возможность откупить его, сумма была посильная, чтоб собрать, да не стала с ним и голову морочить, с пропащим, отпустила «на перевоспитание». Это он мне еще в дни знакомства нашего на мать свою жаловался. Теперь, следовательно, ему светила тюрьма. Отпросился он на крыльцо, с женой, со мной, якобы, проститься, – только я ему еще не жена была. Учит меня, иди, проси за меня, в ноги кланяйся, говори, что жена. Я и пошла. Зашла к судье, реву. Видный такой старичок был, осанистый, но с добрыми, замечательно добрыми глазами, хоть и нахмуренными, для важности. «Что ревешь? – спрашивает. – Муж?» Я киваю. «Так и что? Ребеночка ждете?» Я голову наклонила, реву, толи от стыда, толи от страха, толи и впрямь жаль мне стало этого своего. Отпустили, благодаря вранью моему, какие-то там работы только назначили…»
«А Витя… Витя был другой человек, – продолжала Маргарита Олеговна, с каким-то прояснением в лице, отводя в сторону взгляд. – Мы с ним как-то позже уже сдружились, когда этого в армию забрали; а мне тогда еще до лета в детском саду доработать надлежало. Пока вместе под одной крышей жили, почти никакого контакта не было между мной и Витей, когда я у свекрови с этим жила. А вот потом, в последние три месяца моего во Власовке пребывания мы так замечательно сошлись! О литературе с ним разговаривали. Я ему еще тогда сообщила о намерении своем в институт педагогический документы подать, в «Славянский». «Так значит уедешь от нас?» – Витя у меня тогда спрашивал. «Убегу», – отвечала я. Он меня не осуждал, понимал меня. Свекровь с неодобрением нашу дружбу наблюдала. Думала, развращу и младшего. А что, а какою я к ним в дом вошла?..»
«Он тогда без ключа, отмычкой двери от дет. сада открыл… Зашел вовнутрь и нет его. Я: «Вова! Вова!» – не отзывается. «Что он там?» – думаю; мне даже на ум тогда не пришло, «что он там» затевает. Дура молодая. «Браслет гранатовый»…
«Вот он, мой Вэ Эф Же, слышишь? – обратилась вниманием во двор Маргарита Олеговна, поднявшись с пуфика и выглядывая в окошко. – Грохочет, калека несчастный, сам себя загубил, с крыльца сойти не умеет. Сигареты – последняя ему в жизни осталась отрада. Я ему в доме курить строго настрого запретила. Он меня с некоторых пор слушает…»
«И ведь так и есть, Желтков, фамилия калеки моего – Желтков,
