с неба серую массу в тугие космы, мерцание зеленых и красных точек перед глазами – это от усталости, цветные точки всегда возникают от усталости, – и больше ничего. Пусто в пространстве. Емельянов ускорил бег.
Дыхание в нем рвалось, тяжелыми колючими кусками оседало внутри, забивало все, заполняло пустоты, бежать было все труднее и труднее, но бежать надо было. Емельянов напрягался из последних сил, стискивал зубы, хрипел, но темпа не сбрасывал – не дай бог сбросить его, ослабить – тогда все, тогда, считай, он потерял Женю.
Подумал об этом Емельянов и взвыл невольно – самому себе показался голуб-яваном, и крик его был похож на вой голуб-явана, – собственный крик подогнал его, прибавил немного сил, – начальник заставы сделал несколько длинных прыжков, поскользнулся и чуть не упал… Проскользил немного вперед, зацепился носком сапога за какой-то заструг, замахал руками, но это не помогло – он не удержался и полетел на землю.
От досады вскрикнул, но в следующее мгновение зажал зубами крик – вдруг бандит с Женей находится недалеко? Зацепил губами немного снега, разжевал его, охлаждая горящий рот.
Холода снега не ощутил – ощутил только неясную горечь, горько стало на языке, на нёбе, горечь проникла и внутрь его. Емельянов приподнялся, помотал головой – бандита нельзя было упускать, надо было бежать дальше.
Через несколько мгновений он, припадая на ушибленную ногу, уже вновь разрезал своим похудевшим, выпаренным от усталости телом темноту, упрямо цеплялся глазами за редкие выбоины следов, которые делались все четче и четче.
Это ободряло Емельянова: бандит с Женей были уже недалеко, начальник заставы почти догнал их… Но и граница, она тоже была недалеко.
Отпускать Женю Чимбер не собирался, хотя и обещал: в конце концов она пригодится ему и за кордоном. Когда надоест, он сможет продать ее. Тому же Джунаид-беку. Джунаид-бек, говорят, всегда бывал охоч на свеженьких русских дам.
Обещание отпустить Женю, как и слово офицера, которое он дал, – пустое, время ныне не такое, чтобы верить всяким обещаниям, скорее наоборот – ныне нельзя верить никому и ничему. Только себе самому можно верить. Еще, может быть, собственному брату. Да и то, если брат все время находился рядышком и прошел все испытания – и огонь, и воду, и медные трубы. Чимбер не сдержался и хрипло, как-то страшновато, по-звериному рассмеялся.
Бедная дамочка! А ведь она ему поверила. Чимбер с силой дернул Женю за плечо, сделал это намеренно – не верь ныне никому! – время на пороге стоит такое, – время повального недоверия.
– Больно! – вскрикнула Женя.
– Это еще не больно, – выбил из себя с надсадным хрипом Чимбер, – вы пока не знаете, что такое больно…
Жена начальника заставы была для него спасительным кругом, шансом на спасение, если встретятся пограничники. Никто из них не будет стрелять в жену командира. А вот Чимбер будет стрелять. Из-за плеча женщины. Он хмыкнул, выбил изо рта твердый, словно бы скатавшийся в плотную круглую глиняную плошку комок, вновь торжествующе хмыкнул.
Все, граница уже рядом, осталось идти совсем немного, это Чимбер хоть и не знал, но очень хорошо ощущал своей шкурой. Никто из пограничников им уже не встретится. Если бы встретились, то раньше. Чимбер довольно покрутил головой: ему повезло, он остался жив, другим же не повезло, даже тем, кого начальник заставы Емельянов загнал назад в ущелье, в лед и снег.
Им в ущелье не выжить – подохнут от голода и холода, путь у них один, идти на заставу с поднятыми руками…
Чимбер не сдержал внутреннего торжества и вновь громко, неожиданно рыдающе рассмеялся, звук его голоса был именно таким – рыдающим: то ли что-то почувствовал бывший колчаковский поручик, то ли подумал, что он никогда больше не вернется сюда, в эти Богом забытые суровые места – все это останется в прошлом. Будущее для него – неизвестность.
А что может быть хуже неизвестности? Только неизвестность. Он коснулся рукой щеки и не ощутил прикосновения – кожа на лице его не то, чтобы онемела, она омертвела. Поначалу Чимбер даже не сообразил, что именно он отморозил себе – то ли сами пальцы, то ли щеки со лбом, потом понял, ожесточенно растер лицо, выругался, нисколько не стесняясь того, что рядом находится женщина, он словно бы забыл о ней, подчинившись некой душевной оторопи, быстро подмявшей его, но в следующий миг, приходя в себя, грубо толкнул Женю в спину.
– Поспешай, поспешая, дамочка, – просипел он.
– Не могу, – простонала Женя, – я сейчас упаду.
– Не вздумай, – предупредил ее Чимбер, – иначе мне придется тебя пристрелить. Ты, надеюсь, догадываешься, как сильно может испортить твое личико тяжелая свинцовая пуля?
Женя, несмотря на предупреждение Чимбера, остановилась.
– Опустились русские офицеры, – брезгливо пробормотала она, – вы так дойдете до того, что в собственных матерей скоро будете стрелять, не только в женщин.
Услышав эти слова, Чимбер дернулся, скосил рот, но ничего не сказал, молча толкнул ее стволом револьвера под лопатки.
Снег, мелкий, чуть помягчевший, стал идти сильнее, он теперь сплошным валом падал с неба, накрывал землю саваном, растворялся в темноте, тропки совсем не стало видно – также растворилась, мир для Жени сделался тоскливым, маленьким, чужим, она споткнулась в темноте, хромая, выравнялась, подумала о том, что ежели она сейчас метнется в сторону, в темноту, то успеет уйти от пули или нет?
Стон сожаления возник в ней и угас – не успеет.
Чимбер тем временем ощутил внутреннее беспокойство – что-то происходило около него, позади него, чего он не знал, не видел, но хорошо ощущал.
Собственной шкурой ощущал, кончиками пальцев, теплыми стегаными бурками, которые успел снять с Семена Семеновича и поменять на свои разбитые сапоги, кончиком носа… Тьфу! Он согнулся, стараясь сделаться ниже ростом и меньше занимать места в пространстве – так он поступал всегда, когда доводилось ходить в атаку, оставлял мало места для пуль, чем меньше, тем лучше, – давно он уже не испытывал подобного гнетущего ощущения…
Значит, давно не ходил в атаку. Он оглянулся нервно, просек взглядом пространство, ничего не заметил. И не услышал ничего – только вой ветра, хруст падающего снега, шорох перемещающихся с места на место серых ворохов, да скулеж, возникший у него внутри. Чимбер этот скулеж слышал, а женщина нет.
Он снова, на ходу, обернулся, пытаясь хоть что-то разглядеть в пространстве… Ничего. Пусто. Но тогда что же тревожит его, что? Чимбер хватил ртом мерзлого стеклистого воздуха, смешанного со снегом, зашлепал губами пусто, смешно (Женя этого не видела) и закашлялся.
Ощущение того, что сзади кто-то есть, что его преследуют, не проходило, более того – оно усилилось, затормозило бег Чимбера.
Выругавшись тоскливо, будто он увидел свою смерть, Чимбер, кося глазами, снова попробовал прощупать пространство за спиной, но попытка ни к чему не привела – оказалась пустой, и тогда Чимбер дважды нажал на спусковой крючок револьвера.
Мятущуюся ночь просекли две мутные
