антиномизм Концентрационного и обычного мира. Одежда и обувь были грязны, их фактура была очень грубой. «На складе нам выдали ветхую полосатую форму, пропахшую плесенью и тленом, деревянные гольцшуги и шапку-мютце, представлявшую собой безобразно сшитый колпак из полосатой мешковины», – вспоминал В. Бойко. Следует подчеркнуть, что нередко бывали случаи, когда узников переодевали в чужую старую гражданскую одежду или даже форму уничтоженных военнопленных. «Вылезшие из ванны девушки бежали по снегу к последнему пункту – зданию, где их ожидали груды одежды, русской военной формы… На форме мертвых солдат кое-где сохранились знаки различия»[293].
Заключенные концлагеря Равенсбрюк
Обувь (общее название «клумпы», немцы называли ее «pantinen») часто была деревянной (с брезентовым или картонным верхом), то есть максимально неподходящей для употребления. При отсутствии нужного размера ее невозможно было разносить, ступни в ней не сгибались, а необходимость носить ее без носка или портянки приводила к тяжелым ранениям ноги и превращала передвижение в ад. «Идут, тащатся оборванцы, в лучшем случае в деревянных башмаках (клумпах), многие босые, с распухшими лицами и ногами», – пишет А. Левин[294]. То есть в данном предмете одежды функция обувать ногу, защищать ее и помогать ходьбе была не главной. Гораздо главнее были другие функции – причинять боль и препятствовать побегу (колодки слетали с ног на бегу и даже при быстрой ходьбе, поэтому «в слякоть и дождь, в снег и жару колодки верно стерегли нас»[295]). Данная обувь создавала характерную «шаркающую» походку заключенных, зрительно увеличивающую возраст и становящуюся важной чертой измученного, сгорбленного узника. Грохот клумпов, волочащихся по земле, являлся основным предупредительным знаком заключенных, еще одной чертой, отделявшей узников от эсэсовцев. Последние ходили бесшумно или четко печатая шаг.
Следует обратить внимание на важную деталь, отмеченную В. Бойко, – ветхая одежда пахнет плесенью. Таким образом, только что полученная одежда маркирует новый социальный статус узников в лагере – статус живых мертвецов. Прежних различий больше нет, как нет и прежней жизни, для которой они умерли символически, а скоро умрут и физически. На живых мертвецов надевают мертвую одежду – не случайно очевидцы называют ее «саваном». Статус живого мертвеца подчеркивается тем, что одежда была «вся продырявлена пулями. Не знаю, сколько человек надевали ее до меня и где их пепел…»[296]. «Шерсть местами заскорузла от засохшей крови и кала и была вся в дырках от пуль»[297]. «То, что попадает в руки Милы и Терезы, пробито пулями, протерлось, было надето на трупах, – пишет В. Гоби. – Они весь день прощупывают эти саваны, которые вскоре станут формой, а потом, вполне возможно, опять саванами, к тому есть все предпосылки»[298]. Отсутствие нижнего белья было эквивалентно «скрытому обнажению» (достаточно было распахнуть полы куртки или стянуть штаны, чтобы человек оказался голым), а если оно и выдавалось, то нередко становилось дополнительным фактором унижения. Особенно это касалось евреев, так как, например, в лагере Моновиц нижнее белье делалось из талитов – молитвенных облачений в иудаизме, обнаруженных в вещах погибших[299].
Одежда выдавалась без учета хотя бы примерного размера, что доставляло массу проблем, если не удавалось обменяться с кем-нибудь на подходящий размер. Э. Визель вспоминал: «Еще один барак – склад. Длинные столы. Горы арестантской одежды. Мы бежим мимо них, а нам кидают штаны, куртки, рубашки и носки. Через несколько секунд мы уже были не похожи на взрослых мужчин… Великану Меиру Кацу достались детские штанишки, а маленькому и худенькому Штерну – огромная куртка, в которой он утонул. Мы тут же принялись меняться»[300]. Этим подчеркивалось, что одежда, ее вид, размер, состояние больше не имеют значения. Это просто знак превращения человека в узника, последний штрих, завершающий это превращение.
То есть одежда подчеркивала имманентную жестокость и беспощадность бытия в лагере, указывала на отсутствующую ценность человека, маркировала разницу систем двух миров – прежнего и нынешнего. Одинаковая одежда отменяла и упраздняла отдельного человека, становилась репрессивным инструментом. Только что надетая лагерная одежда, то есть насильственно присвоенное узнику культурное тело, вступала в конфликт с еще здоровым физическим телом заключенного, первое стремилось вытеснить последнее, подчинить его себе. Однако по мере пребывания в лагере этот конфликт нивелировался, обозначая взаимное приспособление этих двух тел и стадии включения узника в систему.
Не менее важна еще одна деталь. В условиях лагеря возникала невозможная за его пределами зависимость жизни от предметов одежды. То, что ни при каких обстоятельствах вне лагеря не могло послужить причиной гибели (например, утрата шапки или обуви), в лагере могло оказаться роковым. «Ведь каждый ребенок знает, что обувь в лагере – это сама жизнь, – писал Н. Фрид. – На Зденека наступают, его пинают ногами, но он думает только о том, что он спас свою обувь»[301]. «Кладовщик, выдававший форму, предупредил: в лагере голову можно потерять, но шапку – ни в коем случае; за потерю шапки убивают на месте»[302], – свидетельствовал В. Бойко. По манере носить шапку отличали опытного заключенного от новичка, человека с возможностями от обычного узника. Только что прибывшие носили шапку небрежно, старые узники – аккуратно и ровно, «чем больше было у заключенного пищи, тем более лихо носил он шапку»[303]. Лагерные «мусульмане» (о них далее) носили шапку, низко надвинув ее на уши и использовали ее вместо миски. Шапку снимали, приветствуя в обязательном порядке любое «начальство» – эсэсовца или капо (при этом начальство на приветствия не отвечало), во время присутствия на экзекуциях (команды «Mützen ab!» и «Mützen auf!» («Шапки долой!», «Шапки надеть!») тренировали часами) и за неснятую шапку следовало тяжелое наказание.
В условиях аннигиляции человека как такового в пространстве лагеря, замены его имени на номер, восприятия его как вещи детали одежды становилась важнее того, что под ней, важнее самого узника. Одежда являлась его знаком, то есть единственным сигналом, который считывался лагерной администрацией, – ни лица узников, ни рост, ни национальность больше не имели значения. Таким образом, одежда становилась автономным носителем смысла, она, собственно, и была узником, заменяла и вытесняла его идентичность. Выполняя знаковые функции, одежда включала то, что считалось узником, в механизм, обеспечивавший существование лагеря. Поэтому после утраты знака (обуви, шапки) должен был закономерно исчезнуть и его носитель.
Необходимо обратить внимание на то, что механизмы тотального нивелирования человека, сведения его к предмету одежды, работали «в обе стороны». То есть эсэсовцы для узников также не имели лиц, характеров, любых личных качеств – их знаком становилась форма. Когда одну из узниц
