голову на плечах, можно жить без книжек лучше и веселее, чем с книжками. Конечно, я представлял для него идеальную добычу. Не нужно было иметь много извилин, чтобы догадаться, что я принадлежу к примитивной части человечества, живущей на зарплату. Однако настроен он был благодушно и не прочь был даже бескорыстно поделиться мудростью, которой, на его взгляд, мне так не хватало.
Все это я понял, едва он навалился локтями на стол и рассмотрел веселым пьяным взгляд дом мою бутылку с остатками нарзана.
— Суховато ужинаем, молодой человек!
Я не стал возражать. С каждой минутой я чувствовал, что пьянею все больше, и не ощущал обычной интеллигентской скованности. «Может быть, это современный Корейко, — думал я. — Наверно, он пришел сюда в камеру хранения за чемоданом с миллионами». Мне было интересно посидеть и поразговаривать с подпольным миллионером. Ведь я-то знал, что у меня никогда в жизни не будет чемодана с деньгами.
А миллионер тем временем заказал шампанское и еще что-то, что обычно едят и пьют малокультурные миллионеры, кажется, селедку и шашлык.
Покончив с этим важным делом, он смог вернуться к светски непринужденному философскому разговору.
— Хорошее дело — шампанское! Я его как отрезвляющее употребляю. Очень помогает.
— Это кому как, — отозвался я вежливо. — От организма зависит.
— За мой организм не беспокойся. Как часы работает.
Я не мог отказать себе в небольшом удовольствии.
— Странно. А мне вы не показались здоровым человеком.
Он глянул на меня с обидой, так что я почти устыдился своей жестокости. В самом деле, человек к тебе всей душой, а ты его по мозгам. Такое и бедняку неприятно, а тут богач! И он спросил с наивной прямолинейностью:
— А ты откуда знаешь? Ты доктор, что ли?
Мне захотелось его утешить:
— Нет, я не доктор.
Он сразу успокоился.
— Вот видишь! А говоришь! Про здоровье так нельзя. Это штука тонкая, на глазок не определишь! Тут исследовать нужно, анализы разные…
— Кровь, моча, рентген?
— Вот-вот! А ты — не показались… Так нельзя! У меня, брат, здоровье то еще! За него не робей. Рабочая закваска.
— Вы, значит, рабочий?
Зал уже кружился немного, но мозги еще работали, и я ловил его без труда.
— Не в названии дело. А в голове. Чтоб соображала. Понял, а?
— Нет.
— Эх ты… Нужно, чтоб голова соображала. Где копейка неприкрытая лежит.
— И соображает?
— А то как же! Кормимся помаленьку.
«Какой скромный человек!» — подумал я.
— И неплохо кормитесь?
— На хлеб с маслом хватает.
— Это хорошо.
— А ты небось на зарплате сидишь?
Признаваться было стыдно, но что я мог сделать?
— На зарплате.
— А знаешь, как в Одессе врагам желают? Чтоб тебе жить на зарплату!
И он захохотал от души, довольный собой. Да, я упустил инициативу.
— Где ж ты работаешь?
— Я учитель.
— Учитель?!
Конечно, с его точки зрения невозможно было избрать более убогого занятия.
— Детей учишь?
— Детей.
— Сколько ж тебе платят?
— На хлеб хватает…
Сказать «с маслом» я постеснялся.
— На хлеб! «Сухой бы я корочкой питался…» Эх ты… Молодой парень!
Он от души соболезновал моему бедственному положению.
— Слушай, а чего ты с этим делом связался, а?
— С как-ким? — спросил я.
Зал все быстрее плыл у меня перед глазами.
— Да с детворой этой.
— Ттак… учили меня…
— Ну и плюнь! Плюнь, и все! И мотай отсюдова, пока не поздно. Мотай в город. Найдешь занятие, будешь как человек жить.
Так. Значит, и этот советует мне уехать. И этот меня учит. Я попробовал пересчитать всех, кто выпроваживал меня из Дождь-городка: директор, Вика, Андрей… Не слишком ли много? Почему я им всем помешал? И почему я должен их всех слушать? Или хотя бы просто выслушивать? Почему они все заодно? Может, сговорились? Может, этого барыгу подослал Троицкий?
— Вы не знаете Троицкого?
— Какого Троцкого?
— Не Троцкого, а Троицкого. Троцкий был враг народа. Его все знают. А Троицкий наоборот. Такой благородный, почтенный старик…
Он смотрел на меня косо.
— Не знаю я никакого Троицкого.
— Не знаете? А я думал, что знаете. А как доставать много денег, вы знаете?
— Головой для этого думать нужно.
Интересно. По его мнению, он думает головой, а я нет. И по мнению Троицкого тоже, я, конечно, набитый дурак. И оба они учат меня жить.
— Так вы не знаете Троицкого?
— Совсем ты окосел! Сейчас шампанского принесут. Хлебнешь — полегчает.
— Я совсем не пьян. Вы мне лучше скажите, вы где учились?
— Жизнь меня учила.
Он уже смотрел на меня почти с ненавистью. Попался же собеседничек!
А я соображал пьяно, медленно, неповоротливо. Значит, жизнь. И его и Троицкого выучила жизнь. Я никак не мог разорвать их, хотя и было непонятно, почему они крутятся в моей голове вместе. Ничего общего. Совсем ничего. Только обоим им хорошо. И оба довольны. А вот меня жизнь учит, учит, а я ничему не научился. А чему научился этот человек? Как же он умудряется жить и благоденствовать, когда тысячи троицких ежедневно твердят о честности и принципиальности. А он живет, и все. Почему Троицкий мне мешает, а ему нет? Почему он ворует, хотя все вокруг уверяют, что это плохо?
Я уставился на него безнадежно любопытным взглядом и пытался представить рядом директора. Сначала ничего не получалось. Уж слишком они были разные. Этот — красномордый, толстогубый, нос картошкой. А тот — узколицый, бледный, с желтыми тонкими губами. Два лица медленно кружились у меня перед глазами, наплывали одно на другое, расходились, снова наплывали, и вдруг что-то в них совпало. Неожиданно и на секунду, но я уже увидел, что совпало. Кажется, глаза, маленькие глазки. Ну да, одинаковые поросячьи глазки — и у директора, и у него. Лица снова разошлись, но я уже не боялся, что они ускользнут. Да они и не думали ускользать. Они, напротив, стали двоиться, и каждое делилось на новые, разные. И — удивительное дело! — я узнавал почти каждое из них, хотя были и такие, которых я никогда раньше не видел. Зато знал. Всех знал: и Троицкого, чьи редкие седые волосы казались сейчас обыкновенной щетиной, и физиономию завуча, вытянутую наподобие кувшинного рыла, и Прасковью, с самоуверенно отвисшей нижней губой, и тех, других, что видел впервые. Это был и Викин отчим со своей говорящей фамилией — я узнал его сразу — и еще кто-то незнакомый… Ах да, это ж тот самый студент-физик, который считал Андрея непроверенным, и еще кто-то, Бандура, кажется… Лица наплывали, приближались. Они больше не двоились, а, наоборот, собирались все вместе, теряя последнее человеческое, что еще было в
