воспитания, и попытаться исправить сложившееся положение, он поступил так, как если бы сам он ни в чем неповинен был перед своим сыном и в праве был бы ожидать от него только добра. Правда, отец Кольб никогда не воровал, но в семье своей никогда не воплощал собой образец нравственности, который будит совесть в детских душах и препятствует развитию дурных наклонностей. Рассерженный, огорченный он встретил вернувшегося грешника, как страж ада, бранью и криками, безо всякого основания славил доброе имя своего дома, славил свою честную бедность, которую раньше сотни раз проклинал, и все горести, весь гнет и разочарования своей жизни взваливал на подростка-сына, который навлек позор на его дом, и втоптал в грязь его честное имя. Все эти слова шли не из глубины его испуганного, беспомощного сердца, – он бессознательно следовал какому-то правилу, подобно братьям Дрейс и в меру своего жизненного опыта пытался разобраться с этим прискорбным «обстоятельством». Эмиль, с опущенной головой, молча принял поток брани. Он чувствовал себя несчастным, но все же в известной степени сильнее этого беспомощно-бушевавшего старика. Все, что отец говорит о честной бедности, о поруганном имени и исправительном доме, казалось ему вздором. Если бы у него было какое-нибудь пристанище в мире, он, ничего не говоря, взял и пошел бы туда. Он сознавал свое превосходство, превосходство человека, которому море по колено, от того что он только что отведал из горького источника отчаяния и стыда. Но зато он отлично понимал свою мать, сидевшую за столом и тихо плакавшую. Он чувствовал, что она переживала в этот час то, что он сам испытал в ту ночь, но не мог найти путь к сердцу той, которой причинил невыносимую боль и от которой скорее всего мог ждать сострадания.
Семья Кольба не в состоянии была или не желала держать не пристроенного ни к какому делу, почти взрослого сына. Отец Кольб, оправившись от первого потрясения, сделал все, что было в его силах, чтобы облегчить сыну путь к приличному будущему. Но конторщик, уволенный вдруг братьями Дрейс, хотя бы и по неизвестным причинам, не мог больше найти места в Герберсау. Даже столярный мастер Кидерле, по объявлению искавший подмастерье без содержания, и тот не решился принять Эмиля. Был, правда, один портной, который принял бы его, но против этого Эмиль воспротивился с таким диким отчаянием, что его оставили в покое. Но по истечении недели тщательных поисков, отец сказал:
– Что же, раз ничего не выходит, придется тебе поступить на фабрику.
Он ждал сетований и возражений, но Эмиль спокойно ответил:
– Хорошо. Но я не хочу, чтобы все злорадствовали здесь, когда увидят, что я хожу на фабрику.
И Кольб поехал со своим сыном в Лахштетен. Побывал у фабриканта Эрлера, занимавшегося выделкой сосновых втулок для бочек, но получил отказ, затем на валяльной мельнице, где ему также отказали, и, отчаявшись уже, пошел лишь потому, что до отхода поезда оставалось еще полчаса, на веревочную фабрику Шпиндлера, где старший мастер, к радостному его изумлению, оказался знакомым и замолвил о нем словечко. Он пропустил поезд и подождал фабриканта, который после недолгой беседы согласился принять к себе молодого человека на испытание. Как человек недалекий, отец Кольб рад был, когда в следующий понедельник непутевый сын его покинул дом с тем, чтобы начать в Лахштетене фабричную жизнь. И сын тоже рад был уйти с глаз родительских: он простился так, будто уезжал на несколько дней, но с твердым намерением никогда или, по крайней мере, очень долгое время не возвращаться домой. Несмотря на все отчаянные намерения, поступление на фабрику было для него делом не легким. Кто привык числиться в привилегированном сословии, хотя бы и самым ничтожным его членом, и смотреть на чернь сверху вниз, тому горько приходится самому вдруг очутиться среди отверженных. К тому же еще, уезжая в Лахштетен, Эмиль рассчитывал на то, что встретит добрую поддержку в своем приятеле, Франце Ремписе. Но на этот счет юноша ошибся, он не решился пойти к нему, в великолепный дом его хозяина, но на второй же день, вечером, встретил его на улице. Обрадовался и окликнул его по имени.
– Здравствуй, Франц, как я рад тебя видеть! Представь себе, я в Лахштетене теперь! Но приятель его не обнаружил никакой радости.
– Я знаю, – ледяным тоном ответил он. – Мне уже писали об этом.
Они пошли вместе. Эмиль старался завязать непринужденный легкий разговор, но презрение, которое Франц так явно дал ему почувствовать, угнетало его. Он заговаривал о том, о сем, расспрашивал, хотел условиться насчет встречи в ближайшее воскресенье, но Франц Ремпис давал на все холодные, осторожные ответы. Ему некогда, и ему не совсем по себе, и как раз сегодня его ждет один товарищ по весьма важному делу, и, наконец, он ушел, – и Эмиль одинокий, злой и печальный пришел в свою убогую каморку, и решил написать другу трогательное письмо и упрекнуть его в неверности. В этом решении он нашёл некоторое утешение. Но Франц и в этом опередил его. Уже на следующий день, вернувшись вечером домой, молодой фабричный получил письмо, которое озабоченно вскрыл и с ужасом прочитал:
«Уважаемый Эмиль!
Принимая во внимание вчерашний наш разговор, должен тебе поставить на вид, что прежние наши приятные отношения продолжаться больше не могут. Не имею никакого желания оскорбить тебя, но считаю, однако, нужным тебе заявить, что каждый из нас должен вращаться среди товарищей своего круга. По той же причине позволяю себе предложить, чтобы впредь мы обращались друг к другу на вежливом вы.
С приветом Ваш старый знакомый
Франц Ремпис».
На пути молодого Кольба, с той минуты свернувшего на наклонную плоскость, это был поворотный пункт, когда можно было в последний раз оглянуться назад, одуматься, нельзя ли как-нибудь иначе устроить жизнь, нет ли возможности еще изменить что-либо. Но через несколько дней, все это уже было в прошлом и он слепо, наугад устремился в глухой тупик своей судьбы.
Работа на фабрике не была так тяжела, как ему описывали ее. Вначале ему приходилось исполнять лишь разные подручные работы, открывать и заколачивать ящики, носить в мастерские корзины с шерстью, бегать в магазин и ремонтные мастерские. Но это длилось неделю. Ему поручили скоро сделать на пробу бечевочный стул, и так как он работу выполнил ловко, то вскоре сидел уже на собственном стуле и работал сдельно, так что сумма денег, которую он мог заработать за неделю, зависела исключительно от его трудолюбия и прилежности. Это обстоятельство, ни
