Зачем тебе нужна эта дрянь? Забыл, сколько тебе лет?..
– Младший сержант Опарина!
Голос высохшего седого старика вдруг лязгнул такой сталью, что чашки на столе подпрыгнули на месте и даже, кажется, попытались построиться в одну шеренгу.
– Сколько Вам было лет, когда Вы запихнули свой бюст в гимнастёрку?
– Алёша! – Наталья Евгеньевна ахнула, но дед не обратил внимания на её восклицание ни на секунду, а выражение на его лице стало таким, что Николай впервые в жизни осознал, за какую-то мелькнувшую в воздухе секунду: давно и хорошо знакомая ему информация о том, что «дед Лёша» много воевавший офицер – не просто слова. Капитан 1-го ранга с таким лицом и голосом – это очень много.
– И медаль где Вам дали? Которая первая ещё?
Слово «вам» наконец-то начало резать слух, но осознать это потрясённый произошедшей в деде переменой Николай не успел – полная, краснощёкая старушка кинула пустой поднос на пол и затряслась, запрокидывая лицо.
– Отвечать!
Николай успел подскочить к согнувшейся Наталье Евгеньевне и посадить её на диван, старик продолжал при этом стоять на месте, уперев руки в бёдра, и только повернувшись, чтобы видеть происходящее.
– Ну?
– Лёша, не надо!
Вконец обалдевший Николай поднял голову и посмотрел на старого друга деда с ужасом, не отпуская плечи его жены, слёзы которой, наконец, прорвались вместе с криком.
Итак.
То, что она, как и многие девушки её поколения, ушла из школы воевать, он знал давно. Присяга в 17 лет, трёхмесячные курсы, и после них – погоны рядовой. Сапёрная рота, и не на передовой, слава Богу, а почти в тылу. Почти, – потому что в том же Ленинграде. Неразорвавшиеся бомбы, риск нарваться на взрыватель замедленного действия, сменная работа в снаряжательных мастерских, когда глаза слезятся от напряжения, а пальцы к концу смены сводит крюком от непрерывных микроскопических движений – сборка и снаряжение боеприпасов. Дни, когда удаётся провести час или два занимаясь маркировкой ящиков вырезанным из сапожной резины штемпелем – как праздник. И раз в несколько суток – наряды. В том числе и караулы, которые затянутая в светло-зелёную форму восемнадцатилетняя уже девушка ненавидела больше всего после собственно немцев. Караулов она просто боялась.
Наверное каждый выросший до конца 80-х ребёнок читал «Тарантула» и «Зелёные цепочки». В Ленинграде уж точно каждый. Там было много ерунды, но главное в этих книгах было верно – ночные бомбардировки в те годы никогда не могли быть особо эффективными без наведения с земли. Сейчас считается, что все без исключения арестованные и расстрелянные СМЕРШем и его предшественниками в прифронтовой полосе, на коммуникациях, в удалённых от фронта городах люди – жертвы кровожадности НКВД. Все его сотрудники, дескать, просто не могли спокойно спать, если не расстреляют на ночь первого попавшегося человека, объявленного ими немецким шпионом. А лучше десять.
Ночью из города взлетали ракеты. Зелёные, белые, безжалостно-злые, они нависали над Ленинградом как искры, сияюще-яркие над тенью затемнения. Высоко в небе ходили косые столбы прожекторов, в перекрестьях которых встрескивало и мигало разрывами. Небо гудело моторами. В ленинградской зоне ПВО почти не было ночных истребителей, но зениток хватало, и добравшиеся до северных городских окраин тяжело нагруженные двухмоторные «Хейнкели» и «Юнкерсы» встречал их яростный, ритмичный лай. Ни разу за всю войну Наталья не видела, как сбивают немецкий самолёт. Сбитые – видала, даже несколько раз, – в парке, который потом назвали в честь Победы, тогда была целая выставка. Но чтобы сбитый на её глазах…
– Ну! Ну! Ну! – шептала она себе под нос, задрав голову к небу, и придерживая свободной рукой каску, чтобы не лезла на глаза. Время от времени по крышам звонко звякали осколки рвущихся высоко над аэростатными полями зенитных снарядов, и без каски в карауле в такую ночь стоять никто не стал бы, даже если бы это разрешалось.
– Ну!
Без толку. Крестик самолёта выскальзывал из пересечения прожекторных лучей, которые сразу начинали метаться, и только ещё целую вечность, одну или две минуты в месте, которое сетчатка помнила, как сияющую букву «Х», продолжало рваться и мельтешить блеклыми вспышками.
Именно тогда, оторвавшись от наблюдения за поглощающим снаряды небом она увидела мелькнувшую в проходе между бараками фигуру. На одну секунду раньше, и она просто не заметила бы ничего, продолжая промаргиваться. Но теперь то, что ей не показалось, рядовая Опарина, которую подруги звали «Синица» за любовь поговорить, поняла сразу. Кто-то смотрел на неё из темноты.
Снаряжательная мастерская работала в две смены, но на их производстве день был всё-таки десятичасовой. Поэтому сейчас, ночью, на отгороженной глухим забором территории не должно было быть никого кроме караула из неё самой и трёх других девочек. Тень исчезла в другой тени, плывущей влево и вправо от до сих пор перемещающихся в стороне, над Ржевкой, прожекторных лучей. Налёт вроде бы затихал. Страх – нет.
Год назад она могла бы закричать и броситься куда глаза глядят, лишь бы подальше от разглядывающих её из темноты глаз, от ухмылки и отвисшей губы наглого и уверенного в себе парня однажды чудом не поймавшего её в незнакомом, длинном, многоступенчатом дворе. Полгода спустя она бросилась бы к начальнику караула, высокой и злой девице с именем Лида, крича на бегу, чтобы выиграть десяток секунд. В караульной комнате был телефон, а с Лидой было бы уже не страшно. Сейчас, когда страх пронзил её ноги сотней стальных щетинок и пополз вверх, Наталья просто сорвала с плеча карабин и дослала патрон со звуком, который остался неслышным даже для неё самой: где-то в вышине в их сторону плыло чуть ли не целое звено, и асинхронный, ноющий вой моторов, переплетенный со звоном зениток в паре километров слева и справа, становился всё более оглушающим. Прыгающего света в небе теперь было достаточно, но буравящий её глазами из тени человек оставался невидимым и неподвижным. Через секунду она не выдержала напряжения и всё-таки закричала, и крик был именно тем, что спасло её ошалевшую молодую голову от окончательной потери возможности думать. Вместо «Мама!» она закричала «Стой, кто идёт!» и шагнула вперёд, выставив перед собой ствол карабина так, будто это была нормальная винтовка с примкнутым, как положено у настоящих часовых, гранёным штыком. В этот момент человек бросился на неё сбоку, совсем не с той стороны, с которой она могла его не то чтобы ожидать, а просто предположить. Ни он, ни она не крикнули, и лязг стукнувшего по лезвию ножа ствола карабина, который она мотнула в руках, уходя от удара,
