Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 150
– Две роты.
– Тяжелое оружие есть? – наседает Фахардо. – Минометы 81 миллиметр?
– Четыре штуки.
– Вот это повезло! Мои так и не доставили с того берега. Хочешь добрый совет?
– Давай.
– Я бы на твоем месте расположил их между высоткой и кладбищем: там отменный плацдарм – небольшая лощина, которая отлично вас укроет. Так и так я оставлю тебе сержанта, чтобы показал тебе местность и разметил позиции… Зовут его Эрнандес, надежный малый. Астуриец, как и ты. Как станет не нужен, отошлешь его ко мне.
Два темных силуэта прощаются:
– Ну, удачи тебе в городке, товарищ.
– И тебе, Гамбо. Салют – и да здравствует Республика.
– Согласен. Пусть живет вовеки веков.
В сопровождении ротного фельдшера, который несет ранец с медикаментами, Хулиан Панисо прокладывает себе дорогу среди солдат, толпящихся на ступеньках подвала.
– А ну расступись. Дай пройти. Дай пройти, кому сказано?!
Света почти нет, только горит внизу огарок, и подрывник расталкивает бойцов, чуть видных в полумраке.
– Марш отсюда, – говорит он. – Пошли вон все. Разойдись по своим местам! Если фашисты сейчас начнут контратаку, они нас тут тепленькими и возьмут.
Наконец Панисо и фельдшер добираются до подвала – узкого и пыльного помещения, и в свете огарка можно разглядеть наваленные у стены кукурузные початки, битые кувшины и расстеленное на полу солдатское одеяло, на котором лежит роженица, отпущенная легионерами часа два назад.
– М-мать твою, – говорит фельдшер, увидев ее.
Женщина ниже пояса – голая, черное платье задрано до поясницы, темные чулки спущены до лодыжек, и между широко разведенных ног возится старуха, вышедшая вместе с ней. Время от времени роженица содрогается всем телом и кричит. Утробные стоны сменяются то хриплыми воплями, то отчаянным тоскливым воем – так выло бы животное, которое, лишив возможности защищаться или убежать, привязали и мучают.
– Дыши и тужься, – говорит старуха. – Дыши и тужься.
Ольмос с автоматом на коленях сидит на полу рядом с женщиной, держит ее за руку. Вернее сказать – женщина мертвой хваткой вцепилась в его руку, словно это дарует ей облегчение, утешение, воскрешает память о другом мужчине, который бы должен быть здесь, однако не пришел.
– Я такого еще никогда не делал, – бормочет фельдшер.
– Значит, сейчас самое время начать, – тоном, не терпящим возражений, отвечает Панисо.
Побелевший фельдшер сглатывает в нерешительности слюну:
– Что начать-то?
– Понятия не имею. Сам должен знать.
– Старуха вон справляется.
– Вот и помоги ей.
– Я не сумею! Клянусь тебе, не сумею.
У него дрожат и голос, и руки. Панисо толчком в спину заставляет его приблизиться к женщине.
– Давай пошевеливайся. Приступай.
И парень наконец снимает с плеча сумку, опускается на колени возле роженицы. Панисо смотрит на дверь, ведущую к лестнице. На ступенях все еще толкутся солдаты.
– А ну пошли все вон отсюда! Тут вам не цирк!
Никто не обращает на его слова внимания. Солдаты молча курят, тянут шеи, чтобы лучше видеть происходящее. Подрывник отворачивается, переводит взгляд на Ольмоса, который по-прежнему сидит рядом с женщиной, держит ее руку в своих. Панисо никогда прежде не видел, чтобы у него было такое лицо – одновременно сосредоточенное и отсутствующее. Грязные волосы всклокочены, синий комбинезон в пыли – Ольмос неотрывно следит за происходящим, но мыслями он не здесь. Словно переместился во времени и в пространстве в какие-то дали, существующие лишь в его собственной голове.
О своих думает, догадывается Панисо. О жене и детях.
Догадаться нетрудно, потому что то же происходит и с ним. И с теми, кто с суровой торжественностью молча курит в дверях: скудный свет играет на грязных небритых лицах, на винтовках и гранатах, заменяющих в этой странной сцене ладан, золото, мирру. Все они, думает подрывник, способны на самое гнусное и на самое лучшее – ничего нет на войне хуже людей, но и лучше людей нет на войне ничего – и хранят в памяти или подспудно чувствуют отзвук события, столь похожего на то, что вот-вот произойдет здесь. Каждого из них произвела на свет женщина – и каждый в любую минуту может принять смерть от руки мужчины. И человеческая самка, с воплями и рыданиями корчащаяся сейчас в муках, покуда старуха и фельдшер бьются, чтобы извлечь из ее утробы находящееся там, рассказывает им и свою собственную историю, и историю их жен и детей, которых они любили, или любят, или когда-нибудь полюбят. И это древнейшее человеческое таинство соперничает сейчас со смертью, которая ждет каждого наверху, как только завершится перемирие – а его вроде бы все соблюдают, потому что стрельбы не слышно, и краткое, обманчивое затишье позволяет жизни перевести дух.
Дыши и тужься, продолжает взывать старуха. Дыши и тужься.
Дыши и тужься.
Тужься. Сильней тужься, вот так. Вот так. Тужься!
Внезапно с душераздирающим воплем женщина выгибается в особенно сильных судорогах: желтоватый свет огарка, как масло, разливается по ее вздутому, блестящему от пота животу. Панисо видит, как Ольмос, склонясь над ней, крепче сжимает ее руку и одновременно с неожиданной для него нежностью гладит ей лоб, пока старуха и фельдшер с силой вытягивают из ее тела нечто темное, красноватое и окровавленное – какое-то странное, крошечное тельце, и фельдшер, понукаемый старухой, неловко поднимает его повыше, держа вниз головой, а старуха мягко хлопает его – раз, и другой, и третий, снова и снова, пока вдруг вслед за слабым кряхтением не раздается пронзительно громкий, неистовый, первый в жизни крик, от которого Панисо покрывается гусиной кожей, а подвал оглашается ликующим ревом солдат.
Составив винтовки в козлы, разлегшись поотделенно под одеялами, 157 солдат ударной роты Монсерратского полка отдыхают после долгого перехода. Целый день по шоссе шли им навстречу беженцы – женщины, дети, старики, – с опаской поглядывая на рекете, поскольку здешнее население явно симпатизировало республиканцам больше, нежели националистам, а к вечеру им разрешили на полчаса развести костры и поесть горячего. Сейчас они спят или стараются заснуть, зная, что еще затемно снова должны будут выступить. Знают они и то, что находятся где-то вблизи от сьерры Мекиненса, а вот конечный пункт назначения неизвестен никому, кроме капитана Колль де Рея да еще, может быть, взводных командиров и патера Фонкальды, однако и те ни словечка на этот счет не проронят. Солдаты же пребывают в полном неведении, и лишь канонада на востоке указывает, что Эбро уже близко.
Капрал Ориоль Лес-Форкес, лежа рядом со своими товарищами, которые храпят как кабаны, смотрит в усыпанное звездами небо. Он устал, но заснуть не может. Это началось после Кодо, где истребили почти весь полк, а он с еще несколькими уцелевшими отчаянным броском прорвался через республиканские позиции, – и вот с тех пор его мучает бессонница, перемежающаяся кратким забытьем и кошмарными снами. И он не один такой.
Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 150
