— В четырнадцатой главе Литвинов пишет о веревочке, которая тянется через океан, связывая его с девушкой, уехавшей в Америку. Он ведь сам был из Польши, но мама говорит, он успел сбежать до того, как туда нагрянула немецкая армия. Нацисты убили почти всех в его родном городе. Так что если бы он не сбежал, не было бы никаких «Хроник любви». А если Альма была из того города — а я готова поспорить на сто баксов, что так оно и было…
— Ты уже и так должна мне сто баксов.
— Дело в том, что среди тех отрывков, которые я прочла, есть такие, где Альма еще маленькая, ей там лет десять. Так что если она существует — а я думаю, что это так, — Литвинов должен был знать ее с детства. Значит, они скорее всего жили в одном городе. А в Яд ва-Шем в списках нет ни одной Альмы Меремински из Польши, которая бы погибла в войну.
— Кто такой Яд ва-Шем?
— Это музей холокоста в Израиле.
— Хорошо, но ведь совсем не обязательно, что она была еврейкой. И даже если и так — если она на самом деле была, и была еврейкой, жила в Польше и правда сбежала в Америку, — откуда ты знаешь, что она приехала именно в Нью-Йорк, а не в какой-нибудь другой город? В Анн-Арбор, например?
— Анн-Арбор?!
— У меня там двоюродный брат, — пояснил Миша. — И вообще, я думал, ты ищешь Джейкоба Маркуса, а не эту Альму.
— Так и есть, — подтвердила я.
Я почувствовала, что тыльная сторона его ладони слегка коснулась моего бедра. Как ему объяснить, что начала я искать человека, который смог бы снова сделать мою маму счастливой, но сейчас уже искала кое-что еще. Хотела узнать о женщине, в честь которой меня назвали. И о себе тоже.
— Может, Джейкоб Маркус как раз из-за Альмы захотел получить перевод книги, — предположила я, не потому что в это верила, а потому что не смогла придумать, что еще сказать. — Может, он был с ней знаком. Или тоже пытается ее найти.
Хорошо, что Миша не спросил меня, почему Литвинов не поехал за Альмой в Америку, если он был так в нее влюблен; почему вместо этого он поехал в Чили и женился на женщине по имени Роза. Мне же в голову приходила только одна причина: у него не было выбора.
За стеной Мишина мама кричала на его отца. Миша приподнялся на локте и посмотрел на меня сверху вниз. Мне вспомнилось прошлое лето, когда нам обоим было по тринадцать. Мы стояли на крыше его дома, под ногами был мягкий гудрон, и Миша учил меня целоваться по-русски (школа Шкловски). Мы знали друг друга два года, и вот он лежал рядом, моя нога касалась его ноги, а живот его был прижат к моим ребрам. «Я не думаю, что мир перевернется, если ты будешь моей девушкой», — сказал он. Я открыла рот, но не смогла произнести ни звука. Мои предки разговаривали на семи языках; в тот момент мне пригодился бы хотя бы один. Но я так и не смогла ничего сказать, и Миша наклонился и поцеловал меня.
10. Потом
Его язык оказался у меня во рту. Я не знала, надо ли дотронуться до его языка своим или сдвинуть свой язык в сторону, чтобы не мешать его языку двигаться свободно. Не успела я с этим разобраться, как Миша вынул язык и закрыл рот, а я случайно осталась сидеть с открытым ртом, и, видимо, это было ошибкой. Я решила, что на этом все закончилось, но он снова открыл рот, а я этого не ожидала, так что в итоге он лизнул мои губы. Когда я открыла рот и вынула язык, было уже поздно, потому что Миша снова убрал язык.
А потом мы вроде как попали в такт и стали открывать рты одновременно, будто оба пытались что-то сказать. Я обняла его за шею, как Ева Мария Сейнт обнимала Кэри Гранта в сцене в вагоне в фильме «На север через северо-запад». Мы валялись на полу, и наши промежности соприкоснулись, но лишь на секунду, потому что потом я случайно задела плечом его аккордеон. Рот у меня был полон слюны, и дышать было трудно. В небе за окном в сторону аэропорта Кеннеди пролетел самолет. А за стеной кричал теперь уже Мишин отец. «Из-за чего они ругаются?» — спросила я. Миша откинул голову. Какая-то мысль отразилась у него на лице, она будто была на языке, которого я не понимала. Я подумала, не изменятся ли теперь наши отношения. «Merde»,[64]— пробормотал Миша. «Это что значит?» — спросила я. «Это по-французски». Он убрал прядь волос мне за ухо и снова стал меня целовать. «Миша», — прошептала я. «Тсс», — шепнул он и обнял меня за талию, засунув мне руку под рубашку. «Не надо, — сказала я и села. — Мне кое-кто другой нравится». Едва я это сказала, как тут же пожалела о своих словах. Ясно было, что больше сказать нечего, я встала и надела кроссовки, в которых было полно песка. «Мама уже, наверное, волнуется, где я». Мы оба знали, что это неправда. Когда я встала, на пол посыпался песок.
11. Прошла неделя, а мы с Мишей все не разговаривали
Я в сотый раз перелистала «Съедобные растения и цветы Северной Америки». Потом поднялась на крышу дома, чтобы проверить, смогу ли я определить какие-нибудь созвездия, но освещение было слишком ярким. Тогда я спустилась во двор, чтобы потренироваться, как ставить в темноте папину палатку. Я поставила ее за три минуты пятьдесят четыре секунды, улучшив почти на минуту свой собственный рекорд. Закончив, я забралась в палатку, легла и постаралась вспомнить как можно больше о своем отце.
12. Воспоминания, которые мне передал отец
эхад[65]— Вкус сырого сахарного тростника
штаим — Немощеные улицы Тель-Авива, когда Израиль еще был молодой страной, и сразу за улицами — поля дикого цикламена
шалош — Камень, который папа бросил в голову мальчику, который задирал его старшего брата. Этим папа заслужил уважение других детей
арба — Папа покупает со своим отцом цыплят в мошаве,[66]а потом смотрит, как они дрыгают ногами, хотя их головы уже отрублены
хамеш — Шуршание карт, которые тасовала его мать, играя с подругами в канасту вечерами после шаббата[67]
шеш — Водопады Игуасу, где отец путешествовал в одиночку, на собственные деньги, сталкиваясь с большими трудностями
шева — Тот момент, когда папа впервые увидел женщину, которая стала его женой и моей матерью. На ней были желтые шорты, она лежала на траве и читала книгу. Это было в кибуце Явне
шмоне — Пение цикад по ночам и еще тишина
теша — Аромат жасмина, гибискуса и цветущих апельсиновых деревьев
эсер — Бледность маминой кожи
13. Прошло две недели, мы с Мишей все еще не разговаривали, дядя Джулиан все еще не уехал, а август уже подходил к концу
