впервые заставило его подумать о безысходности. Он поспешно выбрался из машины, чтобы очистить стекло, хотя это было и ни к чему — ведь по канавкам и слепой может вести машину, не собьется. Снег к стеклу прикипел. Иван снял рукавицы и стал оттаивать его ладонями. Ладони скоро потеряли чувствительность.
«Этого еще не хватало!» — подумал он и стал оттирать ладони снегом. Посетовал, что из-за слепого стекла, чего он никогда не переносил, потерял мужество. Хотя на минуту, но потерял. А он не может его терять ни в каком положении.
И он снова взялся за лопату. Теперь он попробовал копать и за черту света, но пока он шел вторую канаву, первую почти до краев забило снегом.
Иван выключил мотор, сколько же надо горючего, чтобы он все время трепыхался? Сбросил полушубок, накинул его на радиатор, оставшись в свитере, который связала ему жена. Ветер охватил его мокрые плечи, захолодил лопатки, но он стал энергично копать, теперь уже и для того, чтобы согреться. Свитер был, конечно, хорош, но только не на ветру. Ветер продувал его насквозь. Но если работать, этого не замечаешь и не кажется, что ты вовсе голый.
Иван все еще был уверен в себе и спокоен и не думал больше о безысходности. Ему и в голову не приходила мысль, что выхода из этой снежной кутерьмы у него нет, что, сколько бы он ни копал, он все равно не прокопает всей бесконечной дороги до своего села. Он верил, что никогда не был слабее стихии, и стихия никогда не оставалась непобежденной.
Иван не искал другого выхода, кроме того, что должен копать. Назад он уже не мог и двинуться — дорогу забило так, что никто бы и не поверил, что он недавно тут проезжал. Деревень поблизости не было, он это знал. Идти одному вперед, бросить машину? Остаться один на один с ошалелым ветром, на шаткой земле, которая вдруг начала крутиться внутри своего снежного покрова? Нет, он не мог остаться один. Он силен, когда он вместе с машиной. Они ведь понимали друг друга с одного движения.
Он распрямился, бросив последнюю лопату, стащил с радиатора полушубок. Тот изнутри был теплый.
«А теперь можно подержать мотор на газу, — подумал Иван, залезая в кабину. — Вот так будем друг друга по очереди согревать».
Даже сквозь вой и свист ветра было слышно, как тяжело скрипел снег под колесами. Значит, становилось морозней. Это уж не так плохо: может, перестанет пуржить. Вот ведь располыхалось!..
Он не знал, сколько прошло времени с тех пор, как он выехал из города, и сколько еще осталось до утра. Без часов время как будто не существовало. А может быть, это и лучше?
Плечи ныли от усталости, а ног он просто не чувствовал, они были невесомы от одолевшей их тяжести. Удивительно, как еще слушалась его машина, так охотно двигалась шаг за шагом.
Вдруг Ивану показалось, что машина идет дольше, чем это требовалось на десять шагов. Он хотел остановиться, выйти и поглядеть, в чем дело, но раздумал и чуть прибавил газу. Машина шла! Шла! Он еще прибавил. Машина шла! Не во сне ли это? Нет, не во сне. Во сне не бывает все так отчетливо ясно. Во сне не скребет так старательно «дворник». Во сне не согревалась бы в ладонях баранка.
«Везет же мне! — подумал он. — Выбрался».
И он опять, как всегда, поверил, что выберется из этой заварухи и будет дома, может быть, еще сегодня.
«Расскажу ребятам, как копал я. А Люба не поверит…»
Но тут мотор завыл, жалуясь на перегрузку, и Иван увидел перед машиной округлое тело сугроба, на гребне которого в свете фар кружились с игривой веселостью снежные змейки.
Что же все-таки он проглядел давеча утром? Чему доверился? Чистой заре, красной, как свекольная жижа? Морозному пару — значит, жмет холод — над ручьем у Волчьей гривы? Все и тогда предвещало добрую погоду…
Свекольная жижа… Вот в чем секрет…
Вот что он пропустил. А отец ведь говаривал: заря ясная — неяркая, зеленью отдает. Если паяльник в горне держишь… так же.
Зеленью отдает… А зелени в утренней заре не было.
Никогда, если случались такие передряги, Иван не имел обычая жалеть себя. Жалеть себя — самое последнее дело. А сейчас, с трудом выталкивая примерзшую дверку и нащупывая ногой близкий снег, он как бы сбоку поглядел на себя и пожалел тоскливо: «За что же это тебя, молодец?»
И стало горько и обидно. Так бывало обидно в детстве, когда ребята постарше, заговорщически пошептавшись, уходили на какое-то важное, до смерти интересное дело, а ему велели оставаться, потому что он сморчок-соплячок. Он оставался и был не столько зол на своих обидчиков, сколько на себя, на свою никчемность.
Проваливаясь по пояс в снег, держась рукой за машину, будто прося у нее заступничества, Иван стал продвигаться вперед. Он пошарил взглядом по сугробу, освещенному фарами, ища что-то, и вдруг лицо его, красное и мокрое от растаявшего снега, с широкими скулами и крутым грубым подбородком, замерло в растерянности: он оставил там, в сугробе, лопату. Он ее оставлял, когда делал вместе с машиной короткие перебежки по десять шагов зараз. А тут, на чистом месте, он фуганул бог знает сколько. Где теперь найдешь лопату? Обрадовался — и позабыл обо всем на свете.
Вот как обернулся этот отрезок счастливой дороги…
Как быть без лопаты? С лопатой он еще мог воевать с ветром, пургой, со взбесившимися небом и землей. Без лопаты он — солдат без оружия.
«Пойду поищу», — тускло подумал он и, обойдя обледенелый свой шарабан, пошел по твердой, прибитой ветром дороге.
И тут увидел, впервые увидел себя одиноким и жалким в этом мутном снежном месиве, которое вытеснило, уничтожило все, даже воздух. Даже рта не раскроешь — глотку забивает снегом. Даже вздохнуть не можешь полной грудью — нос сводит от режущей боли, а в груди вдруг делается холодно, будто вместо воздуха в легкие врывается снег. Хорошо, что лицо перестало чувствовать удары снега, как это было вначале. Теперь он иной раз лишь слышал легкое царапание где-то у глаз, и мокрый подбородок раздражающе терся о жесткий ото льда воротник полушубка.
Ветер дул в бок и чуть сзади, толкал прочь от машины, от красных огоньков стоп-сигнала. И пока эти огоньки просвечивались сквозь дымную снежную пелену, Иван шел, то и дело оглядываясь на них. Но вот огни потерялись,
