пролетариата с капиталом — и тебя же не хотели впустить в Гарден-зал?
— О, твои ребята тогда проложили мне дорогу…
— Погоди, ты зачем здесь? — спохватился Семен.
— Ваш Центральный совет фабзавкомов дал мне право на посещение предприятий. Я задумал большую книгу, Самуэль. Покажи мне для нее хотя бы одну страницу.
В комнату, узнав об отъезде Семена, уже набилось полно людей. Он посмотрел на часы и развел руками.
— Какая жалость, Рид. Я спешно уезжаю. Но целый час я в твоем распоряжении. Вот только с ребятами разберусь.
Рид сел в угол и наблюдал, как эти люди, не кончавшие колледжей, едва ли обученные чему-либо сверх четырех действий арифметики, четко и без проволочек решают вопросы, над которыми на Западе безуспешно бьются образованнейшие политиканы.
Проходя с Ридом по заводу, Семен коротко рассказал, чего удалось добиться рабочему контролю, как они сократили рабочий день с одиннадцати с половиной до восьми часов и лишние расходы — вполовину. Построили школу и больницу.
— А городские власти не мешают вам? — спросил Рид.
— Ты чудак, Джон. Городские власти — это мы же. В Сестрорецкий Совет провели рабочих ребят, большевиков.
Не утерпел: завел Рида в приют, с гордостью показал детскую мебель.
— Работа наших столяров, Рид.
— О’кэй. Но кто им заплатил?
— Вот эти ребятишки… Посмотри, какие у них счастливые глаза. Ты знаешь более высокие расценки?
Рид хлопнул Семена по плечу.
— Ты очень интересный агитатор.
В Смольном, куда Семен прибыл за полномочиями, над старыми эмалированными дощечками — «Классная дама», «Попечительский совет Института благородных девиц» — уже были прибиты надписи: «ВРК», «Фабзавкомы», «ЦИК». Получил инструкции и, собираясь уходить, столкнулся в дверях со Свердловым. Яков Михайлович пожал Семену руку, быстро сказал:
— Мы переживаем исторические дни. Попробуй убедить в этом лужан. Тебе придется не только заматовать эсеров, но и поработать с казаками… Этот истерик Керенский способен стянуть в Питер все части, и их путь лежит через Лугу.
Убедить? Поработать?
Уже на вокзале в Луге он прочел многозначительное сообщение местного исполкома о запрещении всяческих собраний и митингов без специального его согласия. Председателя заменял вислоносый, тонкогубый человек, обвешанный наганами.
— Товарищ Семен? Слышали. В партийных кругах я звался товарищем Апостолом. Хочу предупредить. Приезд ваш несвоевременен. В нашем Совете ни одного из вашей партии. В гарнизоне большевичков тоже не жалуют. Могут быть инциденты.
— Хочу убедиться, — невозмутимо ответил Семен. — Могу я побеседовать — и там и сям?
— Только в частном порядке, — быстро проговорил Апостол. — Митинги и собрания мы временно запретили, народ от них устал.
Семен продолжал сидеть.
— Похвальная забота о народе, — заметил он после длительного молчания. — В особенности, перед выборами в Совет. Так с каким же количеством людей можно говорить одновременно, согласно вашим инструкциям?
— Пять… десять, — растерялся Апостол.
— О, больше и не требуется, — кивнул Семен. — Попрошу записочку, поскольку я приезжий, а у вас запрет…
— Вы шутите? — Апостол прикусил губу.
— Ничуть. Желаю работать в согласии с властями. Или прикажете на ваше заседание прийти и там выпрашивать записочку?
Апостол нервно царапал: «Разрешается беседовать с аудиторией в 5–10 человек в частном порядке».
— Учтите, — предупредил он. — Мы проследим…
Товарищи удивились разрешению.
— Тут нужен график, как на железной дороге, — сказал Восков. — У нас и дни и часы считанные.
Они обходили дома, учреждения, квартиры. Они беседовали с эсерами и «трудовиками», «левыми социалистами» и сочувствующими большевикам. И люди, которых им удалось убедить в том, что выход из тяжелого положения страны лежит в ленинских лозунгах о мире, о земле — крестьянам, о национализации заводов и фабрик, в свою очередь начинали обходить дома, учреждения, квартиры.
Как-то в Семена выстрелили из-за угла. Пуля только оцарапала руку.
— Стрелять, ребята, не надо, — попросил он на солдатском митинге. — Я же не для себя, для вас, голодранцев и безлошадников, стараюсь. У меня самого уже все накоплено: трое малых, три раскрытых рта, да три бутылки для молока.
Он умел заставить себя слушать.
Однажды появился и на заседании исполкома. Эсеры его встретили свистом, улюлюканьем, насмешливыми репликами: «Мира у буржуазии вымаливаете?», «Слыхали: землю — крестьянам, а хлеб — горожанам…»
Он впервые за много лет не сдержался, крикнул с отчаяньем:
— Да, да! Мир будем вымаливать! И не стыдимся. Не для вас, голубчики, а для тех, кто пулю в плече носит, кого голод, холод и тифозная вошь жрет! А насчет крестьян — поосторожнее. Кто сеятеля ценит, тот о выкупе для земельных собственников не печется. Ханжи вы, а не социалисты-революционеры.
23 октября гарнизон заявил о своей поддержке большевикам.
24 октября в Лужском Совете большевистская фракция уже насчитывала 83 человека и стала внушительной силой.
25 октября к Семену Воскову приехал курьер из Военнореволюционного комитета. Коротко передал:
— Наши идут на Зимний. Заваруха страшная. Энтузиазм выше головы. Гляди в оба за поездами с казаками.
Предупреждение было не лишним. Все казачьи части, какие только можно было перебросить в Петроград, Керенский вызвал на помощь. Восков собрал лужских большевиков.
— Товарищи, в Петрограде революция, — радостно сказал он. — С часу на час Зимний дворец будет взят. В Смольный прибыл Ульянов-Ленин.
Каждый получил задание. Чтобы помешать большевикам, эсеры вызвали из пригорода казачий полк, который должен был оцепить лужский гарнизон и прекратить всякое движение на улицах. Восков примчался с вокзала прямо в гарнизон, поднял на ноги солдат, и зная, что после корниловского наступления они были разоружены, повел их к военному складу. У входа группе эсеров что-то ожесточенно доказывал уже хорошо знакомый Воскову Апостол. При виде солдат эсеры извлекли наганы.
— Спрячьте ваши игрушки! — зычно крикнул Семен. — Товарищ по кличке Апостол, видимо, не собирается дожить ни до мировой революции, ни до общероссийской. Но вы-то не дураки! Вы называете себя революционерами и хотите костьми лечь за этого мерзавца Керенского — ставленника толстосумов.
Апостол выстрелил, и в ту же секунду толпа солдат сбила с ног эсеров, вплеснулась в склад.
Когда въехавший в город казачий полк увидел вооруженные солдатские патрули, он повернул обратно.
А Семен уже ходил по эшелонам, прибывшим на станцию. Больше пятнадцати–двадцати минут он не мог задерживаться в вагоне. Никогда еще каждое слово не приобретало для него такого веса и значения, как в эти считанные секунды.
Охрипший, с воспаленными от бессонницы глазами, в измазанных грязью сапогах, в своем старом ворсистом пальто, он сначала вызывал у казаков любопытство, какое бывает при виде человека в штатском, не побоявшегося нырнуть в гущу усталой и злой солдатской массы, потом удивлял тем, что вслух произносил их
