Валенси была счастлива — полностью и победоносно. Ей казалось, что она поселилась в удивительном доме жизни, и каждый день открывала двери новой загадочной комнаты. Это был мир, не имеющий ничего общего с тем, оставленным в прошлом — мир, в котором не существовало времени, который был молод вечной молодостью, где не было ни прошлого, ни будущего, одно настоящее. Она целиком и полностью отдалась его очарованию.
Абсолютная свобода этой жизни казалась невероятной. Они могли делать то, что им хотелось. Никакой миссис Гранди[19]. Никаких традиций. Ни кровных, ни брачных родственников. «Мир, совершенный мир, когда все любимые далеко»[20], — как бессовестно цитировал Барни.
Валенси съездила домой и забрала свои подушки. Кузина Джорджиана подарила ей одно из своих знаменитых вышитых покрывал с самым замысловатым рисунком.
— Для кровати в твоей комнате для гостей, дорогая, — сказала она.
— Но у меня нет комнаты для гостей, — сообщила Валенси.
Кузина Джорджиана, похоже, ужаснулась. Дом без комнаты для гостей казался ей чудовищным.
— Но это чудесное покрывало, — добавила Валенси, поцеловав ее. — И я рада, что оно у меня будет. Положу его на кровать. Старое лоскутное одеяло Барни изрядно потрепано.
— Не понимаю, как ты можешь быть довольна жизнью в чащобе, — вздохнула кузина Джорджиана. — Это же на краю света.
— Довольна! — Валенси засмеялась. Объяснять кузине Джорджиане было бесполезно. — Это самое славное и далекое от мира место.
— И ты на самом деле счастлива, дорогая? — грустно спросила кузина Джорджиана.
— На самом деле, — степенно ответила Валенси, но глаза ее смеялись.
— Брак — такое серьезное дело, — вздохнула кузина Джорджиана.
— Когда он длится долго, — согласилась Валенси.
Кузина Джорджиана совсем не поняла этих слов. Но они обеспокоили ее, и она не спала ночами, размышляя, что Валенси имела в виду.
Валенси обожала свой Голубой замок, целиком и полностью. В большой гостиной было три окна, каждое из которых открывало изысканные виды изысканного Мистависа. Одно, в глубине комнаты, эркерное — его, как объяснил Барни, Том Мак Мюррей, принес из старого проданного здания церкви в чащобе. Оно выходило на запад, и когда за ним разливался закат, все существо Валенси падало на колени, словно в величественном соборе. Новые луны заглядывали в него, нижние ветви сосен покачивались над ним, а ночами за ним поблескивало мягкое тусклое серебро озерной глади.
У другой стены располагался камин, сложенный из камня. Не имитация в виде газовой горелки, оскверняющая саму идею, а настоящий камин, который можно было топить настоящими дровами. Перед ним на полу лежала огромная шкура медведя гризли, а рядом стоял ужасного вида, доставшийся от Тома Мак Мюррея, диван, обтянутый красным плюшем. Это безобразие было спрятано под серебристо-серой волчьей шкурой, а подушки Валенси сделали его веселей и уютнее. В углу лениво тикали красивые высокие старинные часы — очень правильные часы. Из тех, что не гонят время прочь, а неспешно отсчитывают его. И весьма веселые часы. Толстые, тучные, с нарисованным на них огромным круглым человеческим лицом — стрелки торчали из носа, а циферблат окружал его, как нимб.
Здесь же имелся большой стеклянный шкаф, наполненный чучелами сов и оленьими головами — похоже, торговая марка Тома Мак Мюррея. Несколько удобных старых стульев, что просто просили присесть на них. Низкий маленький стульчик с подушкой был вотчиной Банджо. Рискни кто сесть на него, и Банджо выживал смельчака пристальным взглядом топазовых с черным ободком глаз. Кот имел милую привычку висеть на спинке стула, пытаясь поймать свой хвост. Теряя терпение, когда это ему не удавалось. Злобно кусая его, когда удавалось. Дико вопя от боли. Барни и Валенси до коликов смеялись над ним. Но был еще и Везунчик, которого они любили. Оба пришли к выводу, что тот настолько мил, что почти достоин поклонения.
На одной из стен выстроились грубые самодельные книжные полки, заставленные книгами, а между боковыми окнами висело старое зеркало в выцветшей золоченой раме с толстыми купидонами, резвящимися по ободку стекла. Зеркало, как думала Валенси, в которое, должно быть, однажды взглянула на себя Венера, и с тех пор любая женщина, что смотрелась в него, казалась красавицей. Валенси считала, что в этом зеркале она выглядит почти симпатичной. Но, возможно, потому что она подстригла волосы.
Стрижки еще не вошли в моду и расценивались — если вы не болели тифом — как небывалый, возмутительный поступок. Когда миссис Фредерик услышала эту новость, она чуть было не вычеркнула имя Валенси из фамильной Библии. Барни подстриг Валенси, выровняв волосы на затылке и сделав короткую челку. Стрижка придала значимость и уверенность ее маленькому треугольному лицу, каковых оно никогда прежде не имело. Даже нос перестал раздражать ее. Глаза стали яркими, а желтоватая кожа очистилась до кремового цвета слоновой кости. Старая семейная шутка сбылась — она наконец пополнела, во всяком случае, перестала быть тощей. Валенси не стала красивой, но здесь, в лесах, обрела свои лучшие черты — эльфийские, дразнящие, манящие. Сердце реже беспокоило ее. Когда начинался приступ, ей помогало лекарство доктора Трента. Случилась лишь одна трудная ночь, когда она временно осталась без лекарства. Очень трудная. Когда приступ прошел, Валенси ясно осознала, что смерть поджидает ее в засаде, чтобы накинуться в любой момент. Но в остальное время она не думала, не собиралась думать, не позволяла себе вспоминать об этом.
Глава XXIX
Валенси не утомлялась, не крутилась, как белка в колесе. Работы было немного. Она готовила еду на плите, что работала на жидком топливе; исполняла, тщательно и торжественно, все свои маленькие домашние церемонии, и они ели на открытой веранде, что почти нависала над озером. Перед ними лежал Миставис, словно сцена из сказочной истории старых времен. А Барни, сидящий напротив, улыбался своей замысловатой улыбкой.
«Что за вид выбрал старина Том, когда строил эту хижину!» — любил повторять он.
Больше всего Валенси любила ужин. Вокруг всегда тихо посмеивался ветер, а цвета Мистависа, пышные и одухотворенные под переменчивыми облаками, было невозможно описать словами. И тени. Роящиеся среди сосен, пока ветер не прогонял их прочь, преследуя через Миставис. Днем они лежали вдоль берегов, сплетаясь с папоротниками и дикими цветами. В мерцании заката крались вдоль мысов, пока сумрак не заплетал их всех в единую огромную сеть темноты.
