Джек Малоун стал моей навязчивой идеей. Боль от разлуки с ним была невыносимой.
Воскресным утром, в уик-энд Благодарения, мне позвонил Эрик. Это был наш первый разговор после встречи «У Люхова».
А… привет, — безучастно произнесла я.
О, дорогая…
О, дорогая, что? — довольно грубо спросила я.
Дорогая, судя по голосу, ты не слишком рада моему звонку.
Я рада.
Да, радость так и сквозит в твоем голосе. Я просто звоню узнать, не спустились ли к тебе с небес боги равновесия и здравого смысла?
Нет, не спускались. Что-нибудь eщe?
Я все-таки замечаю некоторую грубость в твоем тоне. Хочешь я приеду к тебе?
Нет!
Отлично.
И вдруг я услышала собственный голос:
Да. Приезжай. Сейчас.
Что, все так плохо?
Я с трудом сглотнула:
Да, плохо.
Мне становилось все хуже. Нарушился сон. Каждую ночь — между двумя и четырьмя часами — я вдруг просыпалась. Лежала, уставившись в потолок, страдая от пустоты, одиночества и жуткой тоски. И не было никакого логического объяснения этой моей тяги к Джеку Малоуну. Она просто присутствовала. Дурманящая. Иррациональная. Абсурдная.
Не в силах бороться с бессонницей, я вставала с постели, садилась за стол и писала Джеку. Я писала ему каждый день. Обычно я ограничивалась почтовой открыткой — но могла часами мучиться, перекраивая слова и фразы, прежде чем пять строчек ложились на бумагу.
Все письма Джеку я писала под копирку. Иногда я доставала папку, в которой держала копии, и перечитывала этот пухнущий день ото дня том любовной переписки. Каждый раз, закрывая папку, я говорила себе: это какой-то бред.
По прошествии нескольких недель ситуация стала казаться мне еще более бредовой. Потому что я так и не получила ни одного письма от Джека.
Поначалу я пыталась найти какое-то рациональное объяснение отсутствию вестей от моего возлюбленного. Мысленно я следовала его маршрутом, высчитывала: дней пять на то, чтобы морем добраться до Европы, еще пара дней на дорогу до места назначения в Германии, потом недели две его письмо будет идти через Атлантику (следует помнить, что все это было задолго до появления авиапочты). Добавить к этому усталость после долгой дороги да рождественскую перегрузку на почте, а если еще и представить, сколько американских солдат расквартировано по всему миру… короче, до Рождества я так и не получила от него весточки.
Но вот наступил Новый год. А от Джека по-прежнему не было ни строчки… хотя я и продолжала писать ему каждый день.
Я ждала. Напрасно. Январь плавно сменился февралем. Каждый день я маниакально ждала письма. Мешок с почтой приносили примерно в половине одиннадцатого утра. Комендант часа два разбирал письма, потом раскладывал их у порога квартир. Я перестроила свой рабочий график в «Лайф» так, чтобы в половине первого забежать домой, проверить почту, потом на метро вернуться в офис к четверти второго (как раз заканчивался перерыв на ланч). Целых две недели я строго придерживалась этом расписания, каждый день теша себя бессмысленной надеждой на то, что вот сегодня наконец придет долгожданное письмо от Джека.
Но я возвращалась в офис с пустыми руками. И с каждым днем надежды оставалось все меньше, зато усиливалось чувство утраты. Тем более что бессонница начала одолевать меня с беспощадно» силой.
Однажды около полудня Леланд Макгир заглянул в мою та морку.
Хочу подкинуть тебе выгодную работенку на уик-энд, — сказал он.
О… в самом деле? — рассеянно произнесла я.
Что ты думаешь о Джоне Гарфилде?
Замечательный актер. Симпатичный. По своим политическим взглядам ближе к левым…
Ну, что касается последнего аспекта, пожалуй, лучше обойдем его стороной. Не думаю, что мистера Люса приведут в восторг социалистические идеи Гарфилда, изложенные на страницах журнала «Лайф». Гарфилд — красавчик. Женщины без ума от него. Поэтому я хочу, чтобы ты обыграла именно эту его «сильную, но в то же время слабую» сторону…
Извини, Леланд, но я что-то не пойму. Мне нужно будет написать про Джона Гарфилда?
Ты не только будешь писать про Гарфилда, ты еще возьмешь у него интервью. Он сейчас в городе и согласился уделить нам час своего драгоценного времени. Так что рассчитывай к половине двенадцатого быть на месте, часок побудешь на киносъемках, а в половине первого у тебя будет шанс побеседовать с ним.
Меня вдруг охватила паника.
Я не могу в половине первого.
Не понял?
Извини, но я просто не могу завтра в половине первого.
У тебя какие-то планы?
Я услышала собственный голос:
Я жду письма…
Господи, как же я пожалела о том, что произнесла эту фразу. Леланд посмотрел на меня, как на сумасшедшую:
Ты ждешь письма? Я не понимаю, при чем здесь интервью с Джоном Гарфилдом в двенадцать тридцать?
Нет-нет, совсем ни при чем, мистер Макгир. Все в порядке. Я с радостью проведу это интервью.
Он осторожно покосился на меня:
Ты уверена, Сара?
Абсолютно, сэр.
Ну, хорошо, — сказал он. — Я попрошу пресс-секретаря Гарфилда позвонить тебе после ланча и организовать брифинг. Если только ты не будешь занята в это время, ведь ты ждешь письма…
Я твердо выдержала его взгляд:
Я буду ждать его звонка, сэр.
Как только Леланд вышел за дверь, я поспешила в дамскую комнату, заперлась в кабинке и разревелась как дурочка. Потом посмотрела на часы. Десять минут первого. Я выбежала из туалета, из офисного здания «Тайм энд лайф» и бросилась в метро. После нескольких пересадок — и марш-броска от Шеридан-сквер — мне удалось добраться до своей квартиры к двенадцати сорока. Но коврик у моей двери был пуст. Я тут же бросилась обратно вниз по лестнице, постучала в дверь квартиры коменданта. Его звали мистер Коксис — миниатюрный венгр лет за пятьдесят (ростом он действительно не вышел), вечно угрюмый… разве что перед Рождеством он надевал маску любезности, рассчитывая на традиционные праздничные чаевые. Но сейчас была середина февраля, и включать обаяние ему не было никакого резона.
Что вам нужно, мисс Смайт? — произнес он на ломаном английском, открывая дверь.
Мою почту, мистер Коксис.
Вам сегодня нет почты.
Я вдруг разнервничалась.
Этого не может быть, — сказала я.
Это правда, это правда.
Вы абсолютно уверены?
Вы хотите сказать, что я лгу?
Мне должно быть письмо. Должно быть…
Если я говорю «писем нет», значит, писем нет. Понятно?
