него прежнего энтузиазма. Маливер мечтал о другом путешествии, но уже не пытался ускорить свой переход в мир, где находился всеми своими помыслами. Теперь он осознавал последствия самоубийства и терпеливо ожидал часа, когда являвшийся ему ангел заберет его с собою. Уверенный в будущем счастье, он отдался настоящему и наслаждался великолепием ночи, глядя вокруг глазами поэта. Ги, как и лорд Байрон, любил море. Вечное беспокойство водной стихии, ее жалобный плач, не умолкающий даже в минуты затишья, внезапный бунт и бессмысленная ярость при встрече с незыблемыми препятствиями всегда тревожили душу Маливера. Он усматривал в тщетном бурлении моря скрытую аналогию с напрасными усилиями человека. Особенно его очаровывали пространство и пустота, горизонт, всегда близкий и всегда уходящий, торжественное однообразие пейзажа и отсутствие всяких признаков цивилизации. Та же волна, что мягко приподнимала и опускала пароход, омывала бока «изогнутых» судов, о которых говорил Гомер7, и на ней не оставалось никаких следов. И цвет соленой воды был ровно тот же, что в те времена, когда ее бороздила флотилия древних греков. Вода слишком горда, чтобы, подобно земле, хранить раны, нанесенные человеком. Она не имеет формы, но обширна и глубока, как сама бесконечность. И Маливер, стоя на носу парохода, чувствовал себя необычайно счастливым, свободным и независимым, а судно, разрезая волну, влекло его в неизвестность. Пенный вал, обрушившись на палубу, забрызгал его одежду, волосы пропитались солью, и ему казалось, что он идет по воде, и как всадник не отделяет себя от мчащейся под ним лошади, так и он присваивал себе скорость корабля, а мысль его далеко опережала волны.
Рядом с Маливером бесшумно, словно перышко или снежинка, опустилась Спирита. Ее рука легла на плечо молодого человека. Хотя Спирита была невидима, позволительно вообразить очаровательную пару, которую составили Маливер и его бестелесная подруга. Взошла луна, большая и яркая. В ее сиянии побледнели звезды, ночь превратилась в синий день, день в стеклянном гроте чарующего лазурного цвета. Серебристый луч обрисовал на носу корабля этих Амура и Психею8, светившихся в бриллиантовых пузырьках пены, подобно двум молодым божествам на носу античной галеры. Из-за линии горизонта вынырнула и медленно поплыла ввысь звезда, и на переливчатом, вечно движущемся море протянулась широкая дорожка из серебряных блесток – ее отражение. Время от времени дельфин – возможно, потомок того, что носил когда-то Ариона9, – рассекал своей черной спиной эту блестящую полоску и тут же исчезал в темноте, а вдали загоралась мерцающая красная точка – сигнальный огонь другого судна. Изредка, словно ниоткуда, возникали и исчезали неровные фиолетовые контуры островков.
– Да, – говорила Спирита, – это, несомненно, одно из самых прекрасных, если не самое прекрасное, зрелищ, доступных человеческому взгляду. Но разве можно его сравнить с чудесными далями, которые я покидаю ради вас и в которых когда-нибудь мы будем летать бок о бок, «как два голубя, влекомых одной волей»?10 Это море кажется вам огромным, но оно лишь капля в чаше бесконечности, а бледное светило над ним – едва различимый серебряный шарик, что теряется в устрашающих пространствах последней песчинкой звездной пыли. О, как бы я восхищалась этой картиной вместе с вами тогда, когда еще жила на земле и носила имя Лавинии! Но не думайте, что я безразлична к этой красоте, я воспринимаю ее через ваши чувства.
– Спирита, как же мне не терпится поскорее узнать другую жизнь, – отвечал Маливер. – Я жажду устремиться к ослепительным, великолепным мирам, не подвластным ни мысли, ни слову, к мирам, которые нам предстоит познать вместе и где ничто не разлучит нас!
– Да, вы увидите их, узнаете их великолепие и сладость, если будете любить меня, если останетесь верны, если никогда ваша мысль не обратится вниз, если все грязное и недостойное, что есть в человеке, опустится, точно ил в стоячей воде, на самое дно вашей души. Только при этом условии нам, навеки связанным друг с другом, будет дозволено вкусить упоение божественной любовью – любовью, не знающей ни спадов, ни ослабления, ни пресыщения, любовью, которая своим жаром растопит звезды, словно крупинки мирры в огне. Мы будем слиты воедино, оставаясь самими собою, как я в не-я, движение в покое, желание в исполнении, лед в пламени. Чтобы заслужить эту высочайшую милость, помните о Спирите небесной и не думайте о Лавинии, спящей под каменным венком из белых роз.
– Разве я не полюбил вас истово, – воскликнул Маливер, – со всею чистотой и пылом, на какие способна душа, которую еще не отпустил земной мир?
– Друг мой, – отвечала Спирита, – не отступайтесь, я верю в вас.
При этих словах ее сапфировые глаза засияли любовью, а восхитительные губы приоткрылись в сладкой целомудренной улыбке.
Беседа между человеком и призраком продолжалась, пока первые лучи зари не начали подкрашивать лиловый горизонт розовым светом. Луна постепенно бледнела, вскоре над темно-синей полосой моря показался краешек солнца, и день вспыхнул подобно гигантскому взрыву. Спирита – светлый ангел – не боялась солнца, и потому она ненадолго задержалась на палубе, омытой розовыми лучами и бликами, что золотыми мотыльками играли в ее волосах, развевавшихся под утренним бризом с островов. Ведь если она и предпочитала являться по ночам, то лишь потому, что обычная человеческая суета в эти часы замирала, Ги оставался один и можно было не опасаться, что случайные свидетели примут его за сумасшедшего, обнаружив, сколь странно он себя ведет.
Она заметила, что Маливер побледнел и замерз.
– Бедное создание из плоти и крови, не надо противиться природе! Становится прохладно, утренняя роса покрыла палубу и намочила снасти. Идите в каюту, надо поспать, – с мягкой укоризной промолвила Спирита и ласково, совсем как земная женщина, добавила: – Сон не разлучит нас. Я буду рядом и отведу тебя туда, куда наяву ты еще не можешь попасть.
В самом деле, Ги снились лазурные, лучистые, сверхъестественные сны, он парил вместе со Спиритой в раю, в элизиуме11, в смешении света, зелени и идеальной архитектуры, о которых наши бедные языки с их ограниченностью, несовершенством и расплывчатостью не могут дать даже отдаленного представления.
Нет смысла детально описывать впечатления Маливера от его путешествия по Греции, ибо нам пришлось бы выйти за рамки повествования. К тому же Ги, поглощенный любовью и своим единственным, неотступным желанием, гораздо меньше, чем раньше, обращал внимание на открывавшиеся его глазам красоты. Он взирал на природу, а видел лишь далекий, туманный и роскошный фон для того, что занимало его целиком. Мир превратился в декорацию для Спириты, и самые восхитительные пейзажи казались ему
