— А если она все-таки начнется, вы сможете не пустить ее сюда? — спросила я.
— Конечно. Мы просто взорвем нашу дамбу, — сказала она и рассмеялась. — Однако не тревожьтесь. У нашего великого лидера грандиозные планы, но пытаться отправить итальянцев на войну — это все равно что пасти кошек. Думаю, с чудовищными замыслами герра Гитлера нам не по пути.
— Пожалуйста, Габриэлла, говори по-итальянски, — подошел к нам профессор. — Несправедливо, что вы вдвоем ведете разговор, к которому не могут присоединиться остальные гости. К тому же как ей совершенствоваться в итальянском, когда она говорит на родном языке?
— Скузи, Альфредо. — Графиня заговорщически подмигнула мне. — Как у вас с итальянским? — спросила она на упомянутом языке.
— Довольно сносно, — ответила я. — Мне просто нужна практика.
— И вы ее получите, хотя, должна вас предупредить, венецианское наречие ужасно. Мы как будто говорим на своем собственном языке. Мы не здороваемся словами буон джорно, как вся остальная Италия, а приветствуем друг друга, говоря бонди. Вы скоро с этим разберетесь.
— Помолчи минутку, Габриэлла, дай мне закончить знакомство, — сказал профессор. — Это Витторио Скарпа, владелец галереи, он помогает графине собирать ее коллекцию. — Он положил руку на плечо синьору Скарпе. — Если вы освоите то, чему я вас учу, то, возможно, ваши работы появятся у него в галерее или даже на следующей биеннале.
— Профессор, прошу вас, не подавайте студентам ложных надежд. Чтобы выставляться у меня в галерее, им придется выйти на уровень Сальвадора Дали. Как вам отлично известно, я весьма, весьма требователен. Мне подходит только самое лучшее, не так ли, дорогая графиня?
Владелец галереи был куда моложе — пожалуй, около сорока лет — и недурен на латинский лад: с темными вьющимися волосами (хотя, на мой взгляд, он немного перестарался с бриолином), сверкающими карими глазами, в костюме, вероятно, сшитом из шелка-сырца. Его ладонь показалась мне рыхлой и липкой, не самое приятное ощущение. Он снисходительно улыбнулся и проговорил:
— Добро пожаловать в Венецию.
Третий гость был священником. Меня вырастили в лоне англиканской церкви, поэтому я весьма подозрительно отношусь ко всему католическому, но в этом человеке не было ничего пугающего: он был крупным, почти круглым, с розовыми щеками и искрящимися весельем глазами. Его представили мне как падре Тревизана.
— Он тоже иностранец вроде вас, — сообщил профессор.
— Неужели? — спросила я.
Священник хохотнул.
— Это все из-за моей фамилии. Она происходит от города Тревизо, он на материке в получасе езды отсюда. Так что для венецианцев я всегда буду чужаком, хоть и должен отметить, что по меньшей мере один из наших дожей был Тревизан.
— Отец, вы принадлежите к какому-нибудь ордену? — спросил Гастон.
Священник изобразил невинную улыбочку.
— Меня немного тревожили обеты бедности, целомудрия и послушания, — сказал он. — С целомудрием у меня всегда было неплохо, а вот с послушанием не очень, это вам и мое начальство подтвердит, к тому же я люблю порой вкусно поесть и выпить хорошего старого вина.
Все рассмеялись.
— Альфредо, слишком много разговоров, — сказала жена профессора. — Не пора ли ужинать?
— Мы до сих пор ждем еще одного, последнего гостя, кара миа, — ответил он. — Наш американский друг пока не явился.
— Наверно, блуждает по Сан-Марко или Каннареджо, ищет ваш дом, — с нервным смешком произнесла Имельда. — Похоже, он даже не знал, где находится Сан-Поло.
— Должна согласиться, что у нашего города очень запутанная планировка, — сказала синьора Корсетти. — Дадим этому гостю еще немного времени, но мне не хотелось бы, чтобы еда испортилась. А пока, Альфредо, можно угостить наших гостей вином.
— Хорошая идея, — кивнул хозяин и направился к буфету с бутылками и стаканами. — Сегодняшнее событие мы отпразднуем нашим местным игристым, — сказал он, подходя к столу. — Просекко из Венеции. Самое лучшее. — С этими словами он умело свернул пробку, и бутылка с приятным хлопком открылась. Потом профессор открыл вторую бутылку и наполнил бокалы. — Тост за наших гостей из-за рубежа. Пусть они познают, как освобождать свое искусство от всего, чему их учили.
Он поднял бокал. Мы поступили так же и сделали по глотку. Вино было освежающим и лопалось пузырьками, поэтому я с удовольствием его выпила. Мы уже собирались переходить в столовую, когда зазвонил дверной колокольчик и на пороге возник запыхавшийся Генри.
— Скузи, профессоре, — еле вымолвил он. — Заблудился. Не тот путь. От вапоретто пошел направо. Спросил церковь, все подумали, что мне нужно к Сан-Поло.
— Ничего страшного, мой мальчик. Мы вас ждали, но теперь, думаю, можно идти ужинать.
Профессор провел нас через арочный коридор в длинную столовую. Там за раскрытыми остекленными дверями виднелся укрытый от солнца балкон, и по комнате гулял легкий приятный бриз, в котором чувствовался легкий запах морской соли. На столе лежали карточки с именами, и я заняла свое место между графиней и священником. Напротив меня сидел Франц.
— Может быть, вам помочь? — спросила я у жены профессора, которая вошла с подносом маленьких тарелочек.
— О нет, спасибо. Сегодня вы наша гостья, — сказала она, ставя передо мной тарелку с единственным щупальцем осьминога в окружении зеленого салата.
Я уже ела такое в прошлом году в «Даниели» и не смутилась при виде угощения, а вот глаза у Генри и Франца стали встревоженными, тут сомнений не было.
— Наш местный деликатес, — пояснил профессор. — Прочтете молитву, падре?
Священник перекрестился и пробормотал что-то на латыни. Все остальные, кроме нас с Генри, тоже перекрестились. Надо бы тоже научиться таким вещам, если я хочу вписаться в местную жизнь. Я попробовала щупальце, и оно оказалось мягким, как масло, с легким привкусом специй, и вообще вкусным. Но Генри попытался запрятать свою долю осьминога под салатный лист. Заметив это, я с пониманием ему улыбнулась.
Затем последовали паста с крохотными креветками и телятина под густым, приправленным травами томатным соусом. На сладкое было тирамису, мой любимый итальянский десерт. Все начисто опустошили свои тарелки, и сама я съела все до последней крошки. Профессорская жена сияла от удовольствия.
— Вам, молодежь, нужно заглядывать сюда, когда захочется как следует поесть, — сказала она. — Или если понадобится поплакаться в жилетку. И пожаловаться на моего мужа и на его суровые методы преподавания.
— Это для их же блага, Анджелика, — возразил профессор. — Если я не сломаю их стереотипов и не заставлю отказаться от правил, как они найдут способ выразить себя?
В течение всего ужина я беседовала с графиней. Она рассказала, что родилась в Польше, но ее еще ребенком увезли в Париж. Ее родители были еврейскими эмигрантами. В молодости она работала натурщицей у разных художников, в том числе известных импрессионистов, а потом и экспрессионистов.
