Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
Мы вряд ли удивимся, если обнаружим такую же связь исключения и животного, биологического начала в имплицитной «антропологии» Буковски. Вот несколько красноречивых цитат, сперва из интервью: «Почти всё смехотворно. Понимаешь, мы каждый день ерем. Это смехотворно. Тебе не кажется? Мы вынуждены постоянно ссать, пихать в рот еду, у нас в ушах копится сера, волосы. Чесаться надо опять же. Уроды, тупые уроды, понимаешь? И сиськи бесполезны, если только… Понимаешь, мы же чудовища. Увидеть бы нам это, мы бы себя полюбили… осознали бы, как мы смешны, у нас внутри кишки накручены, по ним медленно течет говно, а мы смотрим друг другу в глаза и говорим: „Я тебя люблю“, и всё это барахло коксуется, превращается в говно, а мы в присутствии друг друга никогда не пердим. Куда ни кинь, сплошь комические штришки…»[84]. В другом интервью – лаконично: «…я почти всегда в основном тело без разума»[85]. И следующая цитата – из романа «Макулатура»: «Мы вынуждены есть. И есть, и снова есть. Мы все отвратительны, обречены на наши грязные маленькие цели. Есть, и пердеть, и почесываться, и улыбаться, и справлять праздники»[86]. В стихотворении с сильным названием The shit shits: «…все мы маленькие позабытые кусочки говна / разве что мы ходим и разговариваем / смеемся / шутим»[87]. Наконец, и критики подхватывают этот мотив: «Как Уолту Уитмену, Буковски, вероятно, хотелось бы скинуть человечью шкуру и жить со зверьем, дабы обрести целостность, полностью естественную жизнь. Для него все мы – зверье, животные, а потому, как замечает Аннабли в „Белом павлине“ Д. Г. Лоренса, мы должны быть добрым зверьем»[88].
Буковски, так скажем, слегка намекает нам, что с отстраненной антропологической точки зрения человек – существо весьма жалкое. Но жалкое не потому, что в глубине его скрывается животное. Как раз напротив, должное осознание своей животной натуры дает человеку немалую силу. Человек становится жалким именно из-за того, что он затемняет свою животную натуру экраном чисто человеческих и социальных иллюзий. Не животный базис делает человека несчастным, но вся та слишком человеческая надстройка, которая, неизменно выдавая желаемое за действительное, заставляет человека фатально уверовать в свое воображаемое превосходство над животным миром.
Именно это обстоятельство оказывается источником едких насмешек Буковски над слишком зарвавшимся человеком, этим больным зверем (болезнь, само собой, возникает от преизбытка воображения). Ведь это смешно, когда существо, состоящее из кишок и их содержимого, верует, скажем, в бессмертие своей «души». Особенно смешно, когда это истово верующее существо уже тронуто первыми признаками разложения. Просто умора.
* * *
Этот смех принадлежит Ницше, которого Буковски не без восторга читал. Предшественник Ницше – Шопенгауэр, которого Буковски тоже читал[89], – так и не смог доискаться до юмора, скрытого в человеческих заблуждениях, и так и умер печальным. Ницше идет много дальше своего учителя, усвоив именно этот – ценнейший – урок: что трагично, то обязательно очень смешно.
Теоретическое оформление этого смеха – ницшеанский перспективизм, устраняющий «иллюзию задних миров» (то есть иллюзорную надстройку, излишек человеческого воображения) через их последовательную релятивизацию. Иллюзии, безусловно, существуют, причем во всё возрастающем по ходу истории количестве, но они же нейтрализуются через банальное столкновение друг с другом – у всех своя правда, а значит, действительной правды нет ни у одной из них. Иллюзия уничтожает иллюзию самим фактом их сосуществования. Сложные метафизические системы, не менее сложные мифологические системы, религиозные верования, обыденные нравственные представления – все они в одинаковой степени претендуют на исключительность, поэтому в силу этой ведущей и общеобязательной претензии ничего исключительного в них на самом деле нет.
Перспективизм, по вольному определению Ницше, это умение смотреть на мир сотней глаз, а это, в свою очередь, означает, что при подобном умении ни один отдельный взгляд на мир не может занять привилегированного положения. Или не так? Возможно, особняком встанет сама способность смотреть, сам факт обладания зрением, общий для всех вариантов дальнейшего видения – а значит, и привилегированный. Нет истины, есть только интерпретации – так Ницше расширит свой перспективизм; однако не значит ли это, что умение интерпретировать – так или этак – станет теперь единственной по-настоящему сущей истиной?
Я брошу камень. Один – скажем, ученый – рассчитает силу броска, его траекторию, угол падения камня и расстояние, на котором этот камень коснется земли. Другой – скажем, туземец – определит, что в этом месте, куда упал камень, давно обитает злой дух по имени Ан-эргал Тхуберон, который лакомится камнями и обладает способностью вселяться в людей и заставлять их кормить его, духа, этими лакомствами. Всё это интерпретации. Однако обе они опираются на базовый и объемлющий их феноменологический факт – факт броска камня, перемещения его из одного места в другое посредством некоторого человеческого воздействия извне.
В мире что-то произошло, что-то пришло в движение, что-то в нем изменилось, и этого факта нельзя отрицать. Ницше, впрочем, и не отрицает – напротив, он формулирует эту закономерность в виде самого знаменитого своего концепта воли к власти (а еще лучше – воли к могуществу, Wille zur Macht). Концепт воли к могуществу схватывает базовый факт изменения в мире и пытается объяснить механизм этого изменения через необходимость для той или иной силы быть выраженной, осуществиться. В сущности, быть силой и, значит, осуществляться, ведь сила – это действие, энергейя. В мире, где ничего не меняется, не было бы никаких сил, ибо сила, как трактовал ее уже Лейбниц, есть всякое отношение в пространстве и времени (сразу оговорюсь: здесь и ниже в интерпретации Ницше я следую прежде всего за Делёзом; его прочтение Ницше в XX веке – одно из самых влиятельных).
Отношение есть становление, в котором большая сила берет верх над меньшей: человек над камнем или камень над человеком, камень над сопротивлением воздуха и так далее – важно тут то, что победа одной из сил над другой оказывается причиной изменений. Жизнь – это и есть столкновение сил, силы – суть ее, этой жизни, единственная позитивность и данность. В этом отношении Ницше особенно близок к позитивизму и в целом к науке своего времени – это выражено как раз в стремлении свести сложные образования к элементарным и, разумеется, динамическим фактам наблюдения.
Позитивист без промедления редуцирует сложные человеческие представления к элементарным фактам, система которых станет в итоге биологической моделью чисто животного существования, к которому принципиально сводимы любые человеческие проявления. Творчество Ницше приблизительно совпадает с революционными открытиями Дарвина, которые, как известно, имели на Ницше большое влияние, и далее с несколько упрощенной разработкой этих открытий у Спенсера – и совпадает не только по времени, но и во многом по ведущей интенции: во всех случаях искать элементарный и динамический позитивный субстрат наблюдаемых явлений. Животное есть элементарное человеческого, ну а само человеческое – нечто вроде фантазии или, сильнее, лжи относительно его собственного позитивного животного субстрата. Оно и смешно: быть животным – и воображать себя богом.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 54
