Книга Бог с нами - Александр Щипин

Митя спускался в мутных утренних сумерках к Сударушке, то хватаясь за тонкие ветки кустов, то просто опираясь рукой на крутой и прохладный склон, осыпающийся сухой землей, и думал о своем уродстве. Он знал, что в словах безумного майора и лукавого фээсбэшника его возмутило не столько предложение изменить, сколько необходимость измениться. Словно у Мити не было того органа внутри, который отвергает предательство — нравственного закона или хотя бы звездного неба, а может, какой-то скользкой синеватой шишки, которая неравномерно пульсирует в глубине тела, чтобы человек умел различать добро и зло. Вместо этого в нем всегда жил страх перед любыми переменами, словно где-то существовал маленький совершенный Митя, которого нужно было оберегать от внешнего мира, заставляющего взрослеть и портиться. Поэтому единственной причиной, почему он всю свою жизнь старался не делать подлостей, была не любовь к людям, а боязнь причинить вред этому влажному слепому карлику, которого скорее всего никогда не было.

Из-за этого Мите казалось, что окружающие его люди с каждой минутой уходят все дальше, карабкаясь наверх, чтобы своими грехами вымостить другим дорогу к счастью, или скользя вниз, к покойной и покорной святости, и только он, без любви и стыда, висит на одном месте в пространстве, где скоро совсем не останется воздуха, связанный пуповиной со своим мертворожденным эмбрионом. Митя никогда не хотел взрослеть и вырывал в паху и на подбородке первые волоски, когда из его детского тела, словно истекающий слюной и спермой чужой, начал проступать уродливый подросток. Но скоро пала и эта линия обороны, а через несколько лет угловатый, подпрыгивающий на ходу паяц, похожий на мягкое насекомое, исчез, уступив место мужчине. И тогда появились женщины.

Митя знал, что в женщинах постоянно что-то рождается и умирает или растет и рождается наружу, отчего они не могут представить себе ничего статичного и неизменного, всегда подозревая смерть в покое. Встреча с женщиной словно запускала механизм самоуничтожения, чтобы Митя стал женихом, мужем, отцом и без следа растворился в этих чужих, незнакомых ему людях. И хотя в первые дни влюбленности он надеялся, что ему ничто не угрожает, что они оба любят и будут оберегать этого маленького чистого Митю, очень скоро он начинал чувствовать, как превращается, как становится частью чего-то большого и теплого — иного, — и тогда вырывался, так что лопались какие-то артерии, успевшие прорасти друг в друга, и бежал прочь, прижав к груди самого себя, словно спасающаяся от грозы крестьянка спеленутого младенца.

Наконец Митя наткнулся на небольшой уступ, на котором из светлого песка редко росли ярко-зеленые листья. Это выглядело отталкивающе и наводило на мысли о змеях и насекомых, но он все равно сел на песок и, сняв очки, стал смотреть на внезапно обмякший и расплывшийся акварелью мир. Очки Митя носил с детства и поэтому отказывался переходить на контактные линзы или делать операцию на глазах. Когда он надевал их по утрам, все сразу делалось будто промытым выплеснутой из ведра колодезной водой, что бодрило лучше любой зарядки. Ему нравилось ощущение тяжести на переносице, приятное чувство защищенности, которое давали очки, но в то же время нравился и момент, когда их приходилось снимать: мир от этого становился меньше и нежнее. Митя любил даже само слово «близорукость» — словно родные, близкие руки вели его сквозь этот туман, в котором нет и не могло быть никакой угрозы, ничего резкого и грубого. Он боялся, что если его зрение будет нормальным, нормальным станет и он сам, а засунув в глаза мягкие льдинки линз, он потеряет свободу, потеряет возможность, как сейчас, одним движением, просто сняв очки, отгородиться не только от некрасоты вокруг, от пыли, от лид с порами и волосками, а просто от всего, что мешает остаться наедине с собой.

Все стало понятно уже в ту секунду, когда Ольга ворвалась в кабинет и на мгновение замерла, увидев Митю. Она смотрела на него, на его покрасневшие глаза, на грязноватую и неровную в свете лампы кожу, на проклюнувшуюся за ночь щетину, и Мите показалось, что ей хочется дотронуться до него, но может, это было просто потому, что ему хотелось прикоснуться к ней. Потом Ольга пришла в себя и начала кричать на Башмачникова. Митя подумал, что вряд ли на майора Федеральной службы безопасности когда-нибудь так кричали: Сан Саныч, вставший, когда вошла Ольга, снова опустился на стул и подался назад, держась обеими руками за столешницу и с безмерным удивлением глядя на Ольгу, которая стояла посреди кабинета с каким-то мужским портфелем в руках и громко излагала все, что она думает о Башмачникове, о его ведомстве, о методах ведения следствия, обращении с потерпевшими и о том, как должны взаимодействовать сотрудники ФСБ с прокуратурой. В какой-то момент Митя даже решил, что у нее вот-вот начнется истерика, но в этом крике не слышалось ни надрыва, ни бабьих визгливых нот, а чувствовалась только спокойная уверенность и еще, пожалуй, облегчение. Ольга была на редкость обстоятельна и логична. Оказалось, тем вечером ее послали с каким-то поручением в соседний город, и Ольга сильно подозревала, что идея этой бессмысленной командировки была подсказана ее начальству лично Башмачниковым, чтобы он мог беспрепятственно устраивать погромы и пытать всех, кого пожелает его отсутствующая душа. Когда она на секунду остановилась, чтобы перевести дух, Сан Саныч, уже немного пришедший в себя, попробовал было что-то возразить, снова приподнявшись и воскликнув: «Ольга Константиновна, вы же все не так поняли…», — но Ольга тут же его перебила, кротко и без иронии сообщив: «Да, я дура», — и вышла из кабинета, кивнув Мите, чтобы он шел за ней.

Ольга чуть ли не за шиворот выволокла в коридор дежурного и заставила его выпустить всех членов миряковской секты, после чего забрала у него ключи и отправилась проверять кабинеты. Дежурный поначалу пытался протестовать и все время оглядывался в поисках Башмачникова, но то ли в конце концов смирился, то ли фээсбэшник все-таки вылез из-за своего стола и где-то за спинами Ольги и Мити махнул ему рукой — бог, мол, с ней, не связывайся, — в любом случае, он замолчал и только всюду ходил за ними одышливой, пахнущей потом и перегаром тенью. В одном из кабинетов нашелся Михаил Ильич. Против обыкновения он был молчалив, односложно отвечая на все вопросы, и только попросил отвести его к шоферу, бросившему камень. Анатолий Сергеевич Гостев по-прежнему молился, поэтому Ми-рякоз тоже опустился с ним на колени и, почти касаясь его головой, начал что-то шептать на ухо. Он говорил минуты две, потом тяжело поднялся и, не оглядываясь, вышел. Гостев остался сидеть на месте. Губы его больше не шевелились, но из глаз текли крупные застоявшиеся слезы. После этого Михаил Ильич совсем замолчал и безропотно позволил отвести его в больницу, где ему предложили задержаться на пару часов, так что Митя пошел провожать Ольгу, которой пора уже было на работу.

Они снова, как все последние дни, шли по просыпавшемуся городу, и Митя то и дело думал, что вот сейчас, вот здесь можно остановиться и все ей сказать, но потом вспоминал про ее мужа и детей, и было ясно, что он никогда этого не скажет, потому что конец света, потому что Страшный суд, потому что если существует хотя бы малейший шанс, что все это правда — про грех и про ад, — он не сделает ничего, что могло бы ей повредить, и тогда они шли дальше, однако уже через несколько шагов Митя опять представлял себе, что если повернуть на эту тропинку, она обязательно пойдет за ним, и, конечно же, не сворачивал, так что они продолжали идти и идти. В какой-то момент ему показалось, что Ольга хочет что-то сказать, и тогда он, испугавшись, начал что-то рассказывать о сумасшедшем Полуяне. Ольга слушала, вежливо и рассеянно улыбаясь, и молчала. У дверей прокуратуры она остановилась и сжала, словно утешая, его локоть, после чего снова улыбнулась, жалобно поджав губы, и вошла внутрь. Митя немного постоял перед входом и, не разбирая дороги, начал спускаться к реке.