– И что ты думаешь? – спросил Костя.
– Что?
– Дело кончилось тем, что он протянул мне документы и сказал: «Первый раз вижу человека, так отчаянно отстаивающего свои права»!
– Ты, конечно, молодец, сказать нечего, – поддержал Николай Андреевич друга.
– Сходили ребята к Пантелею? – сменил тему Костя, невольно понизив тон.
– Сходили, – ответил начальник на выдохе.
– Что думаешь?
– Ничего я не думаю, – сухо ответил Николай Андреевич.
– Да, почему ты так спокоен, я понять не могу! – воскликнул Костя. – Неужели ты не находишь странным, что Пантелей Михайлович вдруг отошел от дела, которому посвятил жизнь?
– Во-первых, – спокойно начал Николай Андреевич, – в том деле, которому он посвятил жизнь, не существенно ни место, коим служил университет, ни средство, коим служило преподавание. А во‑вторых, я уже сто раз тебе повторял, что у него не бывает стрессов от перемен (если тебя беспокоит это), потому что для него их вообще не существует. Он живет циклами. Для него то, что происходит сейчас, уже происходило и, стало быть, произошло.
– О каких еще циклах ты говоришь?! Он всю сознательную жизнь преподает. То, что происходит сейчас, с ним не происходило никогда раньше.
– Это ты так думаешь. А для него уход из университета не уникальное событие, а одно из следствий смены приоритетов, которая с ним случается, образно говоря, каждый четверг в обед.
– Неужели ты считаешь, что ему ничуть не грустно? Он же так любил студентов! Особенно тебя…
– Ага, любил. И любит… в равной степени меня, тебя, всех остальных студентов дней минувших, нынешних и грядущих, а также тетю Тому из хлебного, Юлия Цезаря и вот этого паука, – Николай Андреевич показал на насекомое, плетущее паутину в правом нижнем углу лобового стекла. – Вот мы и приехали. С женой все наладилось?
– Да, спасибо, – сказал Костя, протягивая руку для рукопожатия. – Может, ты все-таки сам поговоришь с Пантелеем?
– Если это и произойдет, то уж точно без моего желания, – ответил Николай Андреевич, пожимая руку Константина. – Давай в субботу на рыбалку смотаемся?
– Давай! – радостно согласился Константин, бывший на тот момент заядлым рыбаком, вышел из машины и, похлопав по крыше, добавил: – Не прощаемся!
Высадив Константина, Николай Андреевич поехал дальше, включив радиоприемник, чтобы разогнать грусть одиноких сумерек. На город опустилась ночь. Дорогу очертили уличные фонари. Поток машин, еще час назад густо покрывавший сплошным ковром проезжую часть, поредел, обозначившись парными светящимися пятнами. Проезжая мимо парка, Николай Андреевич решил разнообразить дорогу домой ночной прогулкой. Оставив машину на парковке напротив белоснежного с золотыми сводами, освещенного со всех сторон фонарями храма, Николай Андреевич медленно зашагал в парк.
Парк встретил нежданного гостя холодом и пустотой. Снующий по дорожкам ветер покачивал звенящие цепями качели. Николай Андреевич сел на лавочку напротив колеса обозрения. Ненадолго установилась тишина, которую вскоре нарушили новые порывы ветра и шорох приближающихся шагов. Николай Андреевич не мог разглядеть человека, пока тот не вышел из черной глубины парка на свет.
– Привет, – радостно сказал он.
– Здравствуй, Пантелей, – ответил Николай Андреевич, для которого эта встреча оказалась неожиданной.
– Все-то ты за мной ходишь, – вздохнув, сказал Пантелей, усаживаясь подле собеседника. – Обложил меня со всех сторон. Сначала Костик вдруг заинтересовался моей персоной (уже бедняга сам не рад этому, весь испереживался). Потом эти двое… вчера весь день рядом простояли, а у меня даже конфеток для них не нашлось…
– Подвезти тебя? – перебил его Николай Андреевич.
– Не торопись, я только пришел. Давай поговорим о том, что тебя так сильно беспокоит эти дни. О чем ты меня хотел спросить?
– О чем? – поинтересовался Николай Андреевич.
– О старости, – коротко заметил Пантелей и улыбнулся.
– М-м-м… А что же я хотел спросить о старости?
– Не ерничай. Тебя интересует, почему я, дожив до своих восьмидесяти, так жизнерадостен. А я не понимаю, отчего мне стоило бы грустить.
– Как не грустить, разве не тяжела старость? – спросил Николай Андреевич, почесав подбородок.
– Тем, кто не видит причин быть счастливыми, тяжек любой возраст, – отвечал Пантелей. – А тем, кто ищет благ в самом себе, не может показаться злом ничто. Это закон природы.
– Разве старость не препятствует всякой деятельности? – возмутился Николай Андреевич. – Не ослабляет тело, постепенно превращая его в ничто? Или, может, она не отбирает все телесные наслаждения, которые так радуют молодость? И последнее… По-твоему, она не приближает к смерти? – уже сухо прибавил он.
– И на этом-то зыбком основании ты вздумал считать старость жалкой? – слова Николая Андреевича чрезвычайно позабавили Пантелея. – Уверен, я смогу переубедить тебя. Отвечу на все твои вопросы по порядку, – сказал он, приняв как можно более холодный вид, и прибавил, помолчав: – Старость отрешает от дел…
– От каких? От тех, которые ведет молодость, полная сил? Но разве нет дел для стариков, слабых телом, но сильных духом? Отказывать старости в возможности участвовать в делах – все равно, что утверждать, будто кормчий ничего не делает во время плавания, между тем как одни моряки взбираются на мачты, другие снуют между скамьями, третьи вычерпывают воду из трюма, а он, держа кормило, спокойно сидит на корме.
Он не делает того, что делают молодые, но делает нечто гораздо большее и лучшее. Не силой мышц, не проворностью и не ловкостью тела вершатся великие дела, а мудростью, авторитетом, решениями, и старость обычно не только не лишается этой способности, но даже укрепляется в ней.
– В старости память слабеет, – проговорил Николай Андреевич.
– Пожалуй. Если она у тебя от природы слаба, и ты ее не упражняешь, и тебя не заботит то, о чем нужно помнить. Не память нужно желать сохранить, а усердие и настойчивость. Ты слышал, наверное, что рассказывают о Софокле. Он до глубочайшей старости сочинял трагедии. Так как он из-за этого занятия, казалось, небрежно относился к своему имуществу, то сыновья привлекли его к суду, чтобы он отстранил их отца от управления имуществом как слабоумного. Тогда старик, как говорят, прочитал перед судьями трагедию, которую он незадолго до этого сочинил, – «Эдип в Колоне», и спросил их, кажутся ли им эти стихи сочинением слабоумного. После этого по решению судей старик был оправдан.
– Старость ослабляет тело, – напомнил Николай Андреевич второй свой упрек.
– Сейчас я уступаю в силах молодому человеку не больше, чем в молодости уступал быку или слону. Пользоваться подобает тем, что у тебя есть, в меру своих сил… Оратор, пожалуй, может ослабеть к старости, ведь его деятельность требует не только ума, но голоса и сил. Правда, звучностью голоса можно блистать и в старости (сам я качества этого не утратил и поныне). Но все же старику подобают спокойные и сдержанные слова, изящная и плавная речь уже сама по себе находит слушателей…
