…Застряла жизнью в промежутке Меж зеленью и желтизной…
Почему-то глаз выхватил сейчас именно эти две строчки. С той самой страницы, где билеты лежали. Мама эти строчки про себя, скорее всего, писала. Конечно же, про себя, про кого ж еще… Наверное, странное это состояние — меж зеленью и желтизной. Никакое. И ни там, и ни сям. И ни названия, ни цвета этому состоянию нет. Молодец мама. Хорошо сказала. Очень хорошо…
Острая жалость и к маме, и к себе, и к сестрам Вике и Тамарочке вдруг захлестнула, свилась давешней холодной веревкой внутри, ударила по коленкам, и Соня медленно сползла по стене, прижимая к груди тетрадку. И заплакала — тихо, скорбно, безутешно. Доконало ее в конце нервного напряженного дня состояние этого маминого промежутка. И своего, наверное, тоже. Иван выглянул из прихожей, подошел поближе, встал перед ней горой:
— Эй, вы чего это? Все ж уже позади…
— Вы… Вы не понимаете, Иван… — вдруг тихо-надрывно произнесла Соня и заплакала того горше, размазывая дрожащими пальцами слезы по щекам. Слезы были горячие, обильные и странно сладкие. Наверное, они были оттуда, из безымянного промежутка, которому нет названия? Где барахтаешься и никак не можешь из него в нормальную жизнь выпасть?
— Что я не понимаю? У вас еще что-то случилось, да? Вас еще кто-нибудь обидел? — присел он над ней на корточки.
— Да никто меня не обидел! Просто… Просто я не могу больше так жить… — горячо заговорила Соня. — Не могу, и все! Я не знаю, как мне жить дальше! Я не могу, не могу…
— А почему не можете-то? Кто вам мешает?
— Да никто мне не мешает! И я никому не мешаю! Просто… Я не умею жить среди людей, понимаете? Вернее — среди таких людей… Ну почему, почему они все… такие?
— Хм… — покачал головой Иван. — Не понял. Какие — такие?
— Злые, жестокие, вечно на ком-то самоутверждающиеся, друг друга ненавидящие… Никто кругом не любит друг друга! Вот за что они со мной так, объясните? Я их пустила, я им слова не сказала, а они меня — за шиворот…
— Это вы о ком сейчас? Об этих жуликах, что ли?
— Да если бы и о них…
— Так а чего о них говорить-то? — пожал плечами Иван. — Нормальные, в общем, ребята… Находчивые, и не без криминальных способностей. Можно сказать, рядовые-типичные. Сейчас много таких развелось…
— Вот именно — типичные! И все кругом — такие же… Я просто боюсь жить среди людей! Мне кажется, я никогда не смогу среди них жить! Я не научусь…
— Ну-у-у… — вдруг ласково-насмешливо протянул Иван, чуть тронув Соню за плечо. — А куда ж вы денетесь, Соня? Это вы зря так говорите. Люди, они люди и есть. Они всякие бывают… Иль вы хотите, чтобы мы все счастливыми птицами в небе летали, осеняя друг друга крылами? Человек, мол, рожден для счастья? Как птица для полета?
— Не смейтесь! Не смейтесь надо мной! — вдруг сквозь слезы выкрикнула Соня и икнула сердито. — И вообще… Помогли — и спасибо вам. Идите домой, спасибо. Я вас тоже боюсь…
— Меня?! — искренне изумился Иван, ткнув себе в грудь острием отвертки. — А я-то вам что плохого сделал?
— Да ничего! Просто я всех, всех боюсь! Всех людей, понимаете? Я ни с кем разговаривать не умею, общаться не умею! Правда, иногда мне кажется, что умею, но меня тут же называют как-нибудь обидно…
— Это как?
— Ну, циклоидом, например! Я пытаюсь рассказать правду о себе, душу раскрываю, а меня — циклоидом…
— А что это — циклоид? Это диагноз, что ли?
— Ну, вроде того. Когда человек из депрессивного состояния в непонятную эйфорию переходит. И наоборот. От одиночества. От недостатка общения. А я ж не виновата, что я людей боюсь! Я их с детства боюсь… Я жизнью только книжной живу, а нормальной, человеческой, не умею…
Она вздохнула со всхлипом, глянула Ивану в лицо и тут же устыдилась своей невесть откуда взявшейся откровенности. Да еще и перед незнакомым человеком. Видно было, что и ему эта ее откровенность оказалась не по зубам. Вон как смотрит — сосредоточенно и озадаченно. Не знает, что и сказать, наверное.
— Вы извините меня, Иван… Не слушайте. Это у меня так стресс выходит, наверное. Мало ли, что люди в таком состоянии болтают? Извините… Вы идите, Иван. Мне собираться надо, у меня поезд… — мышкой взглянула на него Соня и начала медленно подниматься, скользя спиной по стене.
— Хорошо. Я сейчас уйду. Конечно же, — кивнул он задумчиво. — Я все понимаю. Стресс, конечно же. Сейчас я, только замок доделаю. Я уже закончил почти.
Резко поднявшись, Иван молча ушел в прихожую. Постояв минуту у стены, Соня поплелась за ним, проговорила виновато ему в спину:
— Вы не обижайтесь на меня, Иван… Сама не знаю, что на меня нашло. Получается, вы меня спасли, а я вам истерику закатила вместо благодарности…
— Ничего. Бывает, — равнодушно пробурчал он, продолжая возиться с замком. — Ну вот, похоже, и все. Уже готово. Принимайте работу, хозяйка…
Он захлопнул дверь, потом снова открыл ее, повернув рычажок замка. Уже стоя в проеме, похлопал себя по карманам куртки, потом приказал Соне коротко:
— Принесите мне листок бумаги и ручку!
Соня ринулась в комнату, торопливо начала тянуть на себя ящики огромного то ли шкафа, то ли буфета Анны Илларионовны. Обнаружив в одном из них старенькую записную книжку с просунутой в кармашек ручкой, вырвала чистый листочек, вернулась в прихожую.
— Вот, я записываю вам все свои телефоны… — присев перед низкой тумбочкой, деловито проговорил Иван. — Когда у вас еще что-нибудь случится — звоните. Хорошо? Не стесняйтесь. И не плачьте, Соня! Никакой вы не циклоид. Нормальная симпатичная девушка…
