– С чего вдруг все девчонки стали интересоваться машинами?
– М-м, представляю, как это классно. Повернуть ключ, выжать сцепление, включить передачу, газ и вперед. Всюду ездить, открывать что-то новое.
– Гуляй! – подтвердил Юлиан. Он был хоть сейчас готов жениться на Венесуэле, это уж точно.
– Дома тоже неплохо, – пробурчал я и, стараясь не напороться на гвозди, осторожно подсунул Венесуэлин транспарант себе под зад. Даже Юлиан, наверно, смог бы заметить, что на душе у меня котики скребут. Но он возился с баночкой колы, которую полицейский передал ему через ограждение. (Несколько секунд я задавался вопросом, против чего мы, собственно, протестуем, если и так все вроде бы на нашей стороне.)
Венесуэла пристально посмотрела на меня.
– Давай выкладывай, Франц. Отчего скис?
Толпа скандировала экосоциальные лозунги. Кореянки взяли фотоаппараты на изготовку.
Венесуэла продолжала буравить меня взглядом. Я достал сигарету, сунул в рот, закурил.
– Видишь, – говорю, – эту сигарету? Тлеет, превращается в дым, сгорает. И пока она вот так исчезает, превращается в жалкое ничто, мы, бедняги, сидим тут и тоже тлеем. Мы – точь-в-точь как эта сигарета, только с ногами. Стоит только дать слабину, как кто-нибудь тут же сунет в рот и поднесет зажигалку. Если бы только не расслабляться… Вовремя унести ноги.
– Ну, я, во всяком случае, не сигарета, – сказала Венесуэла. – Чушь это все.
– Что мне делать здесь, снаружи? – вздохнул я жалобно.
От самой мысли, что через несколько дней я проснусь и должен буду стать взрослым (полезным, ответственным, бывалым, энергичным, непреклонным, глобально мыслящим, достойным, беспощадным, квалифицированным, самостоятельным, продуманным, побритым везде, где только можно, кредитоспособным, незаменимым, закаленным – не человеком, а обтекаемым отрезком автобана) – от одной этой мысли мне становилось дурно.
Тут Венесуэла вдруг спросила, кого прикончил Давид.
Я ответил, не знаю, мол, что еще за Давид такой.
– Ну, Давид, иудей из Иерусалима, – пояснила она. – Который с пращой. Кого он одолел?
– Господи, Венесуэла, мне-то откуда знать?
– Ну ты же должен знать.
– С какой такой пращой? – уточнил я.
– Чтобы камни бросать.
– Понятия не имею, кого он там одолел. И кого же?
– Собственный страх!
– Вот как.
– Франц, черт тебя побери, жизнь – это риск либо это вообще не жизнь!
– А сама-то ты однажды здорово наложила в штаны, – возразил я. – Пули, типа, везде так и снуют. Ты даже завещание…
– Я его разорвала. – Она мне подмигнула, и между нами упала улыбка. Это был повод для моего надпочечника выбросить порцию адреналина, и он им воспользовался. Однако вместо того чтобы нещадно поцеловать Венесуэлу, я отодвинулся от нее и стал собирать впечатления от происходящего вокруг, что, конечно, было намного важнее. Гораздо, гораздо важнее. Любовная история не смогла бы удержать меня от падения.
Кто-то в ратуше открыл окно и высунулся наружу, взмахивая вверх-вниз руками, будто желая сдержать свист и уканье демонстрантов. Это был глава окружного управления. Не успел он произнести двух слов, как два радикалиста швырнули в него булыжники, которые выковыряли голыми руками из мостовой. Глава сразу захлопнул окно и, вероятно, лег на пол в кабинете. Зазвенело стекло.
– Акцент поставлен, – спокойно произнесла Венесуэла.
Она встала и вытащила лыжи у меня из-под зада. Я тоже поднялся. Юлиан ждал нас в стороне. Полицейские в гражданском обступили и арестовали радикалов. Человек на пластиковой корове призывал толпу не наносить ущерба имуществу Фургон «Экспресс-стекло», сигналя, пробирался к ратуше.
Нужно было торопиться, чтобы не потерять в толкотне Венесуэлу и Юлиана. Я спросил Венесуэлу:
– Думаешь, от демонстрации будет толк?
Она резко остановилась и посмотрела на меня серьезно.
– Когда я была маленькой, отец однажды сказал: и туман способен гореть.
– Способен что?
– Гореть. Я ему поверила.
Она пошла дальше.
Я задумался над ее словами. Хотя Венесуэла, очевидно, имела в виду не это, мне вдруг пришло в голову – в одиночку человек не имеет смысла; людей должно быть двое.
Активно орудуя локтями, я догнал Венесуэлу и крепко взял ее за плечо. Она обернулась и выжидательно посмотрела на меня. Мой второй шанс. Вынуть сейчас из кармана свой маленький сюрприз и сказать: «Звездочка, у меня тут сотня, которую я не прочь просадитьс тобой и Юлианом где-нибудь, кроме Романсхорна. Давай поедем и вместе присмотрим, чтобы Юлиан не удрал. Обними меня покрепче».
Я проговорил только:
– Туман способен гореть? Да ну?
Венесуэла точно дала бы мне пощечину, если бы я не догадался влепить ее себе самому.
Фиолетовый туннель
Теперь мое внимание было целиком приковано к выпускным.
– Смотри не напортачь, Франц! – сказала Пегги. – Я поставила на тебя десятку!
– Ничего, прорвемся, – ворчал Ридель. – Любая тыква сдаст эти экзамены.
Проблема была не сдать экзамены, а представить себе, каково это их сдать (точнее, следующий день после сдачи).
«Господи Иисусе, Франц, скажи нам, в чем дело. Что ты все молчишь!»
«Ладно. Уважаемые родители, у меня такое чувство, что… все перемешалось… замок из песка рушится».
Отец почешет плечо и скажет:
«Мамочка, чувства – это по твоей части. Ты специалист по чувствам».
Мать схватится за голову и заголосит:
«Я знаю! Наркотики! Это всё наркотики!»
Понятно, что рассказывать родителям о своих заботах я не стал. С тем же успехом можно упаковать звезды в мешок.
– Мир – это цветок, – сказал Йоханн. Поэт. – Будь оптимистом! Пессимисты дольше умирают.
Я проваливался все дальше. Кажется, вот уже дно, но всегда есть что-то еще ниже.
До устного экзамена по английскому оставалось еще немного времени. (Весь выпускной класс мы с Вульшлегером существовали каждый сам по себе. Я никогда не поднимал руку – он никогда меня не спрашивал. Я писал контрольные – он молча выставлял оценки. Английский был по-прежнему моим самым слабым предметом, но я-таки продержался два семестра без порицания.)
Я слинял в туалет, заперся в своей любимой кабинке и спустил штаны. В соседней кабинке, вздыхая и кряхтя, справлял свое дело Рэмбо Ридель. Он дымил сигаретой, чтобы успокоить нервы. Я не смыкал глаз всю ночь и теперь задремал, сидя на унитазе. Проснулся, только когда в туалет, топоча, влетела стая десяти– и одиннадцатиклассников и нацелилась на писсуары. Ридель счел это помехой в своих трудах и через дверь швырнул в гогочущее племя рулоном туалетной бумаги. Потом постучал в перегородку и начал разговор со мной.
