На рассвете Мила идет вдоль забора. В это безлунное утро нет ни теней, ни шума, только снег соскальзывает с крыши да машут крылями слетающие с деревьев птицы. Мила находит палку, вытаскивает ее из снега, который примерз к ней, как цемент. Внизу она находит металлическую флягу, переставляет палку чуть дальше и возвращается в комнату. Едва зайдя в помещение, она открывает флягу, наливает наполовину замерзшую жидкость себе на ладонь и пробует. «Да, это молоко!» Она входит в комнату, высоко держа флягу, и торжествующе говорит: «На завтрак – молоко!» Но женщины стоят спиной к ней, склонившись над кроватью Веры. Мила подходит, женщины расступаются. На тюфяке лежит Павел с синими губами. Мила кладет флягу, смотрит на маленький труп и присаживается рядом. Поскольку фрау Мюллер их предупредила, что не хочет ничего знать о детях, они спешат на улицу за Верой. Земля слишком твердая, чтобы ее можно было копать, но позади свинарника недавно выкорчевали пень, и там осталась яма. Стоя на коленях, они голыми руками отгребают снег, разламывают тонкую ледяную корочку. Павел лежит укрытый ветками и снегом, и за упокой они напевают ему пять колыбельных. Из уст Милы звучит песнь Брижит, песнь, которую она пела при рождении и смерти Джеймса: las hojitas de losárboles se caen, viene el viento y las levanta y se ponen a bailar – листья упадут на Павла, и ветер заставит их танцевать. Мила помнит морг в Равенсбрюке, Джеймса в окружении трупов, на руках той женщины, их смертное объятие. Здесь лес и зима позаботятся о теле Павла, укутают его, он будет спать под ветками, под нежными иголками, на бело-зеленой кровати из ели, того самого дерева, из которого делают гробы. Конечно, от этого его смерть не становится менее трагичной, но это не Keller, это не крематорий. Павел растворится в земле. Смешается с ней, превратится в чернозем.
На следующее утро постель Веры пуста. Симона замечает это первая. Недавно выпал снег, и видны следы, которые идут к воротам, а затем удаляются к дороге, ведущей в Фюрстенберг. Мила стирает их ногой, а когда сообщает фрау Мюллер, что у Веры умер ребенок и она ушла, фрау Мюллер не ищет Веру, не сообщает о ее исчезновении: к чему гнаться за этой женщиной? Она крестится, глядя на небо, которое освещают всполохи от разрывов бомб союзников.
Саша-Джеймс жив. Леа, Анн-Мари и Янек живы. Теперь им, матерям, нужно продержаться до окончания войны. Продержаться ради детей, потому что поле неведения сокращается с каждым днем. Уже можно даже представить себя где-то вне этого белого поля, без пришитого на рукаве номера, в чем-то неясном, но без террора, потому что Мила не представляет, что фрау Мюллер или гер Хесс их пристрелят, повесят, сожгут перед приходом русских или американцев. Возможно, в один прекрасный день они с детьми будут спасены. Поэтому нужно держаться, терпеливо и стойко, в то время как с сосулек на крыше капает вода. Иногда Милу что-то сладко обжигает внутри, отчего у нее появляется улыбка на губах, когда она гладит свиней, разминает им соски, чешет их горячую спину, когда склоняется над Сашей-Джеймсом и по ложечке вливает ему в рот козье молоко, когда он шевелит кулачками, боксируя воздух в комнате, когда появляется первое солнце над снежными полями, яркое, ясное голубое-голубое небо, зеленые ветви, что-то колет глубоко внутри, похожее на радость. Этим утром под палкой Мила находит сообщение от военнопленных, в котором говорится о бомбардировке Дрездена, падении Будапешта и Щецина и о приближении русских к Берлину. Держаться. Держаться, в этом есть смысл.
Держаться, кормить детей козьим молоком, вареной кашицей из муки и сухого молока, которые им добывают военнопленные. Держаться, укрывать детей теплой одеждой, куском рубашки, переданной мужчинами, шерстью, найденной в вагонах с награбленным, которые пленные разгружают в Фюрстенберге и из которой женщины вяжут вещи по вечерам при свете велосипедного фонарика. Выносить детей по ночам, чтобы они подышали свежим воздухом. Держаться, питаться. Они проглатывают сырой кровавый стейк и муку, которые им с бойни и с мельницы приносят мужчины в своих кальсонах. Держаться. Тереза, если бы ты нас видела…
Мила, если бы Тереза видела, как ты, сидя на тюфяке, убаюкиваешь Сашу-Джеймса. Как ты, зажмурив глаза и сконцентрировавшись, стараешься вспомнить как можно точнее все события, все выученные даты с января месяца, когда начался окончательный разгром немцев. Ты спрашиваешь себя, занимается ли тем же самым Тереза на своем тюфяке, ты не знаешь, жива ли она, но ты не представляешь иной возможности. Вспомнить, чтобы потом рассказать: в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое января в блоке № 10 Дарья видит, как Schwester Марта дает белый порошок больным туберкулезом; пятнадцатого января десять туберкулезниц мертвы; пятнадцатого января «розовые карточки» отправляют в Уккермарк; двадцать второго и двадцать третьего января возвращаются врачи-заключенные и медсестра Дарья, которая описывает Уккермарк как лагерь смерти; двадцать четвертое, двадцать пятое января… это через два дня, она уже точно не помнит, прибывшие из Уккермарка грузовики останавливаются перед крематорием, а затем возвращают одежду, хотя никто не слышал выстрелов; двадцать восьмого января Тереза видит, как сотни полек выходят из лагеря, кто-то – но кто? Мари-Поль? Луиза? – говорит, что они идут в Уккермарк; пятнадцатого февраля Мила уезжает на ферму. Она столько не помнит. Кто первый умер? Когда она впервые попала в Keller? Она больше не помнит, когда умерла Лизетта; когда умерли Жоржетта и Виолетта; когда умер Джеймс, знает только, что это был ноябрь. В висках пульсирует кровь, она не понимает, то ли она забыла, то ли никогда не знала и никогда не запоминала даты. Она хочет все записать безотлагательно, все, что помнит и что еще вспомнит. Она просит у военнопленных бумагу и карандаш и однажды утром находит под палкой маленькие прямоугольные серые листочки и графит. А в одно мартовское воскресенье матери, пригрев в объятиях детей, отваживаются выйти с ними на улицу среди бела дня. Четыре женщины с четырьмя детьми ходят под соснами вокруг постройки в косых лучах солнца, держа руки козырьком над крошечными лбами. На дороге, ведущей из Равенсбрюка в Фюрстенберг, Мила видит военные грузовики, и, возможно, не только немецкие. Она видит, как далеко на фоне белых полей проезжает конвой, безусловно, что-то происходит; теперь ей хочется писать вместе с тремя другими женщинами, собрать все даты и события. У нее такое чувство, что очень скоро об этом придется рассказывать и оголять свои нервы, чтобы слова становились более весомыми. Вернувшись в дом, она достает листочки и графит.
– В апреле прибыл новый конвой. После карантина я больше не видела свою мать, это было в начале мая. Ее платье вернулось в Effektenkammer вместе с номером.
– В июне, пятнадцатого или шестнадцатого, точно не помню, это было вскоре после моего дня рождения, был большой транспорт, по меньшей мере сотня женщин покинула блок. Они не умерли, во всяком случае не сразу, так как их одежда не вернулась. Позже я узнала от одной Schreiberin, Жизель, что они уехали в рабочий Kommando в Нойбранденбург.
– Ich war im Strafblock, Juli 15 bis Juli 30.
– Она была в штрафблоке с пятнадцатого по тридцатое июля.
– Ich wurde fünfundzwanzig Mal mit dem Stock geschlagen und habe mein Kind nicht verloren.
