Когда в тринадцать лет она прыгала в классики в киевском дворе, её подружки стояли на атасе. Как только в арке двора вырисовывалась огромная фигура Марка, девчонки с визгом бежали и кричали:
– Руфка! Руфка! Жених приехал!
Руфь молнией неслась в дом, влетала в кухню и огромными жадными глотками холодной воды гасила пожар страха и стыда, полыхающий в её груди. Алюминиевая кружка била дробью по белым зубам, а пожар разгорался и разгорался. В дом входил Марк, и глаз больше Руфь не поднимала.
А к осени она въехала женой в просторный дом мужа. Спустя три месяца она умудрилась влюбиться в своего Марка, как говорила бабушка «до умопомрачительности» и стала счастливейшей женщиной в мире.
Через положенные девять месяцев на свет появился сын Борис, а через два года Руфь подарила страстно любимому мужу дочь. Названа она была в честь свекрови – Эсфирью. Дом был полной чашей, дети росли здоровые, послушные и красивые. Эсфирь училась в гимназии, а Борис в коммерческом училище. Семья из богатой когда-то, стала просто довольно обеспеченной.
Революция ворвалась в дом, развеяла по ветру богатство. А вот теперь схватила в свои безжалостные объятия её бесценную дочь.
Руфь боялась революционной заразы до паники. На её глазах не одна душа была продана дьяволу под напором сатанинского очарования Льва Давидовича Троцкого.
Эсфирь познакомилась с каким-то мутным «рэвольюционэром» с Подола. Он таскал её по сомнительным сборищам и митингам. Друг и соратник – Гришка, раскрывал перед юной революционеркой перспективы, ни с чем несравнимые, и в своих прожектах залетал в губительные выси.
Залетая с ним в эти губительные выси, Эсфирь в скором будущем понесла. Руфь вынуждена была дать своё согласие на брак, чтобы, не дай Бог, ещё байстрюков в их роду не образовалось!
Но революция революцией, а профессия у Григория была довольно хлебной. Он был стоматологом и протезистом, что называется «от Бога». Как рассказывала соседям Руфь Моисеевна «починял людям рты».
В дом Руфи и Марка он въехал с легендарным зубоврачебным креслом. На столе появилось сливочное масло и мясные продукты в изобилии. Руфь смягчилась, тем более, что, ожидая ребёнка, дочь её немного поостыла в революционных амбициях. Борьбу с ветряными мельницами продолжал только зять в перерывах между лечением чужих зубов.
В стылую ноябрьскую ночь Эсфирь разрешилась крепкой здоровой девочкой. Руфь в мечтах своих уже назвала внучку Ривой, в честь своей матери, но не тут-то было!
Молодые революционеры были ещё и большими меломанами. Девочку решено было назвать Аидой, в честь одноимённой оперы Верди, а так же в знак протеста против рабства вообще.
Но по дороге в ЗАГС, где положено было регистрировать ребёнка, заглавная буква «А» потерялась, и из госучреждения вынесли маленькую Иду. Руфи было уже совершенно безразлично: если не Рива, то один чёрт, что Аида, что Ида. Хорошо ёщё, что не Даздраперма! (Да здравствует первое мая) С этих молодых дураков станется!
Вся жизнь семьи была заполнена любовью к маленькой девочке. Всё крутилось вокруг неё и для неё. У ребёнка был абсолютный музыкальный слух. В пять лет, ещё не зная нотной грамоты, она подбирала по слуху на фортепьяно любимые бабушкины романсы, легко справляясь с диезами и бемолями.
Наняли педагога, и время подтвердило безусловную талантливость девочки. Марка распирало от гордости, Руфь трепетала, а Гриша тихо сходил с ума, глядя, как его доця бегает маленькими пальчиками по клавиатуре. Одна Эсфирь воспринимала всё, как должное, и только она одна умела при надобности оставаться строгой и требовательной.
По семейным праздникам, когда собиралась многочисленная родня, на закуску всегда угощали Идочкой с чем-нибудь необыкновенным в её исполнении. Посиделки всегда были весёлыми.
Ели много, выпивали мало, но шумно. В конце вечера, когда Эсфирь разворачивала стопы мужа домой, в их новую квартиру на Крещатике, Гриша долго топтался в дверях, прощаясь с консервативной роднёй, выставлял вперёд пудовый кулак и выкрикивал: «Пролэтари усих краин, еднайтэся!».
– Иди уже, иди, пионэр-револьюционэр! Мишигене! Тебе ещё эти пролэтари дадут приссяться! Вспомнишь меня, ленинец засратый! – добродушно брюзжал Марк.
Он полюбил этого смешного и доброго парня, но до одури ненавидел всё, что связано с революцией. Два чувства: любовь к зятю и ненависть к социализму разрывали его сердце пополам.
– Руфа, почему он у нас такой идиёт? Он же из приличной семьи! На что ему эти митинги-шмитинги? Он же к чертям собачьим погубит нас всех! Мы ещё поимеем через него душераздирающих неприятностей, прямо от людей стыдно! Шо с ним делать, Руфа?
– А я знаю? – дёргала круглым смуглым плечиком Руфочка.
Эсфирь занималась хозяйством, растила дочь, исправно посещала партийные собрания, помогала Грише «починять рты», разводя в маленькой ступочке материалы для пломб.
У Эсфири были друзья-соратники, любящий муж и любимая дочь. А подругой для неё стала Руфь. Единственной, и на всю жизнь – и другой не надо! Ей одной Эсфирь могла рассказать всё, что было на сердце, доверить драгоценный груз души.
Умная Руфь понимала всё с полуслова и делилась с Эсфирью женскими секретами, опытом. Всё, что открывала для неё Руфь, было на вес золота.
По средам обычно приходил Марк, с порога спрашивал, брезгливо выпятив нижнюю губу:
– А где Гриць? Шо его ещё нету?
– Папа, ну Гриша же работает, ещё у него пионеры и он член краеведческого кружка! – отвечала Эсфирь.
– А шо я такого спросил? Конечно, у него пионэры, он член краеведческого кружка… Главное, шоб он не забыл, что он член твоего кружка, доню!
– Папа! – вспыхивала румянцем Эсфирь – Ну как ты можешь такое говорить?
– А шо я такого сказал, доню? Так вы придёте в субботу или как?
– Конечно, придём, папочка, конечно! – Эсфирь целовала папу.
Папа тысячный раз целовал Идочку.
Похожа внучка была на его Руфь, как две капли воды. Девочка смотрела на него снизу вверх и улыбалась ему непостижимой Руфиной улыбкой. Улыбка обнимала весь мир вокруг девочки, и мир целиком принадлежал ей – такой силой обаяния была наполнена эта улыбка.
Марк опять склонялся к маленькой девочке, целовал её в нагретые солнцем волосики:
– Миф а диар копф! – и, успокоенный, уходил дожидаться благословенной субботы.
А Гриша стремительно взлетал вверх по партийной лестнице. Он уже был правой рукой секретаря парткома военного госпиталя. По вечерам он шептал Эсфири, помогая перетирать вымытую посуду:
– А я им сходу так и сказал, мол, не имеете права, трудовой кодекс, конституция, заветы Ильича… И всё в таком духе! – слышала в своей кроватке маленькая Идочка.
Семья была счастлива своей причастностью к жизни страны, пронзительной любовью к дочери. Опека Марка и Руфи была мудрой и ненавязчивой. С балкона перед ними расстилался Крещатик, и в дни революционных праздников был он принаряжен и прекрасен необыкновенно.
