Грасарий усмехнулся. Надо же. Думает о чужих жёнах, а о своей вспомнил первый раз за весь день. И даже не зашёл сегодня посмотреть на новорождённого сына. Элида после стольких лет разродилась наконец-то наследником, но мальчик был так слаб, что Грасарий первые две недели даже и не надеялся, что ребёнок выживет. Главный лекарь двора только головой качал на все его вопросы – нужно ждать.
Элида сидела у постели сына день и ночь, пробовала кормить его грудью, но ребёнок сосал с трудом и сразу засыпал от слабости. Она за эти тревожные дни даже как-то усохла и постарела, а в глубине её глаз поселилось отчаяние. Но, как ни боялись они худшего, ребёнок выжил, и вот уже несколько дней женщина встречала мужа радостной улыбкой, безостановочно щебеча, сколько раз её дорогой мальчик покушал и сколько раз выдал лишнее, пачкая пелёнки ярко-жёлтым, кисло пахнущим калом.
Эта бабья трескотня раздражала, и, поглядев, как его сын, с ещё желтоватым личиком и какими-то бесцветными глазками, бессмысленно пялится в потолок, Грасарий быстро покидал комнату. Надо же, сегодня он просто забыл о нём!
Лёжа в постели, Грасарий прикрыл глаза, позволив прислужнику поправить шёлковое, подбитое мехом одеяло. Тот ещё какое-то время потоптался по комнате, гася свечи, и наконец удалился, продолжая что-то бурчать себе под нос про заслуживающих хорошей трёпки коварных женщин.
«Боги всесильные! Другой бы кто послушал – так решил, что этот стервец пять раз был женат и все его жёны – порядочные суки!» – Грасарий ухмыльнулся. Его прислужнику было не больше двадцати трёх лет, и весь его огромный опыт семейной жизни сводился к нескольким скоротечным свиданиям во внутренних коридорах с помощницей кухарки Лисмой, рыжей кареглазой девахой с круглым румяным лицом и пухлыми губами.
«Интересно, почему сегодня Рубелий пропустил заседание Совета? Он в последнее время выглядит каким-то понурым и уставшим… или это власть на него так давит? – Грасарий потёр ноющий висок. Мучившая его весь день головная боль не утихала. – Зато Мирцея сияет, как только что отчеканенный лит!» Он никогда не любил невестку, не без основания считая её жестокой и изворотливой дрянью.
Пока ни она, ни Рубелий ни разу не выказали своего недовольства его семье. Более того, Мирцея даже лично принесла подарок его новорождённому сыну и приняла самое активное участие в подготовке свадебной церемонии, заменив занятую ребёнком Элиду. Но обольщаться не стоило. Его не трогали только потому, что он, Грасарий, не сделал пока ни одной ошибки – ни разу открыто не заявил своих претензий. А значит, мог пока жить спокойно. Пока…
Он уже почти засыпал, когда яркой вспышкой выстрелила мысль: «Мальчика назову Одарий. И нужно послать Великому салвину лишнюю сотню литов – пусть усерднее молит своих Богов о его здоровье…»
Рубелий
Как же ему плохо! Внутри будто что-то зажгли, и этот яростный огонь постепенно пожирает его… Ещё и мутит… Проклятый гусь! Так и норовит выбраться обратно… Зря не послушал Мирцею… Она предупреждала, что гуси нынче слишком жирные…
Рубелий скривился. Тошнота и не думала проходить, накатывая волнами. Как и предательская слабость, выжимавшая из его крупного тела обильный липкий пот. «Придётся вызвать Лабуса. Не верю я этому шарлатану – угробил Палия, сварг, но… не гахарского же звать. Этому паршивому овцепасу Мануку, Мирцееному любимчику, веры и того меньше… Что ему стоит сляпать какое-нибудь зелье, и всё, сдохну в два счёта, как кобель подзаборный… Сволокут в пирамиду, там места ещё полным полно…»
Слабость… Она изводила его больше всего, не давая даже думать, заволакивая мысли какой-то серой пеленой. Два дня назад он не смог заставить себя встать с дивана и пойти в Зал Малого Совета. Конечно, не велика потеря, что не услышал, сколько сена сожрали за зиму лошади мерланов и сколько литов недополучила казна в результате мора от зимней лихорадки в каменоломнях Сентории… Если бы не слабость…
Это не мог быть яд. Он ел и пил только то, что перед ним пробовал специальный прислужник, а тот весел и бодр, как всегда. Придётся всё же позвать Лабуса…
Дьявол бы побрал этих антубийских девок! Сначала Гульмира померла от непонятной хвори, которую подхватил от неё переводчик. Теперь Пальмина безостановочно рыдает в своей комнате, собирая с подушки клочки золотых волос. Странно, переводами они с ней вроде не занимались… Этой сучке трахаться бы сутками напролёт, но ему-то такие излишества уже малоинтересны. Ну да, девка в самом соку, кожа бархатная, у-у, а заводится… Пальцем проведи по нижним губкам – так соком и брызжет! Покувыркались пару ночей – и сердце так прихватило, что аж в пот холодный бросило. Решил уже – всё! Лабус приволок микстуру и ехидно так, паршивец плешивый, заметил, что молодая кобыла, мол, старого жеребца в два счета заездит. Ей-то что, кобыле…
«Идти нужно… Прибыло посольство из Солонии, и мне придётся выслушивать, чего они там просят… Лихорадка их забери! Что они могут просить? Выдать им эту чокнутую бабу, конечно! Мать их драгоценного Юнария, моего новоиспечённого племянничка! Палий… да мог он, вполне мог, кобель бешеный, заделать ей ребёнка! Он сам хвалился тогда, с мерзкой такой улыбочкой, как поимел дочку лангракса. И, хохотнув, добавил, что был у неё первым. Да уж, порезвились мы в молодости… Может, и мой сынок гуляет где-то…»
Задыхаясь от усилия, он кое-как выбрался из кресла и стащил с себя пропитанную потом рубаху. Его прислужник, стоявший рядом с чистой рубахой, тихонько охнул. Рубелий удивлённо глянул на него и перевёл взгляд на свой живот. На слегка желтоватой коже проступали бесформенные пятна неприятного буро-коричневого цвета.
Тошнота, слегка отпустившая, вдруг накатила с новой силой, и Рубелия вырвало прямо на ноги прислужника, в ужасе уставившегося на Повелителя.
– Дай полотенце! И молчи обо всём. Понял?
Бледный Фирон кивнул и бросился за полотенцем. Спустя полчаса Рубелий, тяжело ступая, вошёл в Зал Малого Совета. Корона чугунным обручем сдавила голову, и он едва передвигал ноги под её тяжестью. Белый воротник удавкой впился в шею, скрывая от посторонних взглядов появившееся чуть выше ключицы пятно.
Усевшись на трон, Повелитель постарался сосредоточиться и унять неприятную дрожь в пальцах. Члены Совета были в сборе. Мирцея с тревогой посмотрела на мужа, но ничего не сказала. Видя, что он не выражает ни малейшего желания начинать Совет, она поправила тонкими пальцами свою причёску и заговорила:
– Вы все знаете, что за дверью нашего разрешения ожидает посольство лангракса Солонии. Хотя, и это известно каждому, в Нумерии посольство может быть только у Повелителя государства, а не у какого-то захудалого лангракса.
Мирцея помолчала, пережидая раздавшиеся возгласы.
– И я уверена, вы знаете, для чего оно прибыло!
Согласные кивания голов присутствующих были вполне достаточным ответом.
– Отдать им женщину мы не можем. Она умерла и похоронена. А то, что предано земле, там и должно оставаться. Самый страшный грех – разрыть чужую могилу, потревожив покойного.
