Эльдред только пожал плечами и посмотрел на Сигурда. В крепости зазвонил колокол. Я взглянул на закопченное небесное брюхо. Несколько неряшливых стаек грачей и ласточек разом ворвались в пространство над долиной, к югу от нас, а затем скрылись за частоколом. «Сапоги может прощаться с жизнью», – подумал я.
– Мы христиане, – уверенно произнес Эгфрит и перекрестился, будто желая очиститься от скверны несправедливого обвинения.
– Вы язычники! – повторил сановник и нацелил палец на лицо Сигурда. Едва ли он мог бы сделать что-нибудь более глупое. Солдаты, стоявшие по обе стороны от него, заерзали. Костяшки рук, сжимавших копья, побелели. Желваки на челюстях задвигались. – Вы датчане, – сказал вельможа. Перестав твердить «язычники» он хотя бы внес в свою обвинительную речь некоторое разнообразие. – По запаху чую.
Эгфрит взглянул на Сигурда, словно говоря: «Разве я не был прав?» – но ярл не заметил этого взгляда. Двумя размашистыми шагами преодолев расстояние между собой и Сапогами, он схватил сановника за голову и выколол ему глаза. Солдаты побежали прочь, бросив кричащего командира на произвол судьбы. Сигурд подтянул вельможу к груди, повернулся на бедре и резко дернул. Раздался громкий треск. Сановник рухнул лицом в грязь. Все мы стояли и смотрели. Только Флоки Черный кинулся догонять убежавших франков.
– Вперед! – приказал Улаф Бьорну и Бьярни.
Братья переглянулись, бросили щиты и, словно гончие псы, спущенные с привязи, понеслись по грязному берегу.
– Вы безумны! – крикнул Эгфрит, перекрестясь на этот раз по-настоящему. – Безумны, как дикие звери!
Сигурд пожал плечами:
– Мы вряд ли столковались бы с этим пустобрехом, который визжал, как резаная свинья, что мы датчане. Мы не потерпим таких оскорблений. Ведь мы датчане не более чем он.
– А за кого, по-твоему, они примут вас теперь? – произнес Эгфрит, покачав головой и воздев руки к небу.
Сигурд издал вздох – усталый или скучающий.
– Сейчас им неоткуда знать, кто мы.
Это было правдой, однако долго ли мы могли оставаться неизвестными? Я оглянулся: вокруг никого не было. Вероятно, произошедшего никто не видел. Флоки и Бьорн возвратились к нам, волоча два извалянных в грязи трупа так же почтительно, как если бы это были мешки с конским навозом.
Эльдред ухмыльнулся. Осклабился и Асгот, подумав, видимо, что теперь Сигурд выдаст ему англичанина, а он, жрец, в свой черед передаст его Всеотцу.
– Возвращаемся на корабли, – сказал Сигурд. – Мы не знаем, с чем имеем дело, и драться здесь нельзя. – Нахмурившись, он указал на грязь под ногами.
Его волки, не жалуясь, выдернули причальные столбы и влезли на борт.
– Позволь мне остаться с монахом. – Сказав это, я сам был удивлен, но глубинным умом понимал: мои слова небессмысленны. – Мы все разнюхаем, разузнаем, что нужно.
Викинги продолжали готовиться к отплытию, и только Сигурд с Улафом посмотрели на меня. Кинетрит тоже обернулась ко мне.
– А вдруг они видели, как мы убили таможенника? – спросил капитан, кивком указав на крепостной вал.
На борту уже собрались все, кроме тех, кто должен был помочь гребцам: толкнуть корабль и только потом, пройдя по воде, взобраться по канатам.
– Не видели, Дядя, – неуверенно сказал я. – А даже если они знают, что тут произошло неладное, – рано или поздно узнают, ведь таможенник не вернется, – им вряд ли придет в голову обвинить в этом монаха.
Отец Эгфрит вынужден был со мною согласиться, когда я передал ему то же самое по-английски. Думаю, раб Христов не меньше моего хотел обнюхать город франков. Он печально кивнул, все еще потрясенный убийством сановника.
– Я тоже пойду, – сказал Пенда и, не дожидаясь от Сигурда разрешения, спрыгнул с носа «Змея».
Хлопнув Эгфрита по спине, он коварно ухмыльнулся. Ярл посмотрел на Улафа. Тот пожал широкими плечами и почесал бороду, похожую на гнездо.
– Мы пойдем вверх по реке, отыщем тихое место. Будьте здесь послезавтра на рассвете. Мы вернемся за вами.
Я взглянул на Кинетрит, и пальцы мои сами потянулись к воронову перу, которое она привязала к моим волосам. Я мысленно обругал себя за то, что решил покинуть ее и отправиться в город, где народу больше, чем я когда-либо видел, – да еще все христиане.
– Позаботься об отце Эгфрите, Ворон, – произнесла Кинетрит, нахмурив лоб.
Кожа ее щек, прежде белая, как подснежник, потемнела от ветра и солнца. И все же никого прекрасней этой женщины я в своей жизни не видал.
– Я за ним присмотрю, – сказал я, желая сказать больше.
– А я присмотрю за ними обоими, миледи, – проговорил Пенда, учтиво кивнув.
– Возьми, Ворон. – Сигурд бросил мне черный мешок, который звякнул, когда я его поймал.
Оказалось, это была шляпа, перевязанная кожаным шнурком, – та самая, из крысиных шкурок, что слетела с головы сановника, когда Сигурд свернул ему шею. В тулье звенело серебро. «Пригодится, – подумал я, провожая взглядом “Змея” и “Фьорд-Эльк”. Викинги искусно гребли назад, отводя ладьи от берега. – Ведь я в Париже».
Глава 14
Мы побрели на юг вдоль берега, поглядывая, незаметно ли признаков тревоги, которая указывала бы нам на то, что франки видели расправу над сановником.
– Может, они думают, что мы сослужили им службу, – сказал Пенда. – Надо полагать, платить налоги они любят так же, как и мы. – Каждый наш шаг сопровождался громким чавканьем грязи. Немного погодя англичанин добавил: – Если б они что-нибудь увидали, их солдаты уже были бы здесь. Нам повезло: внутренней стены за валом нет. Иначе мы бы заметили, как оттуда выглядывают часовые.
Эгфрит сухо произнес:
– Им нет нужды месить эту грязь, даже если они видели, как ваш ярл свернул бедному человеку шею, точно рождественскому гусю. Зачем франкам пачкать обувь, когда вы сами к ним идете?
Мы с Пендой переглянулись: монах был прав. В городе нас могло поджидать войско, у которого копий больше, чем игл у ежа на спине.
Какой-то рыбак и его сын, оба босые, как Эгфрит, причалили к берегу на своей лодке и теперь шлепали вверх по грязи, неся тростниковую корзину, доверху наполненную лещами и плотвой. То, что это отец с сыном, я понял сразу: и у рыбака, и у мальчишки через лоб и щеку тянулось багровое пятно. Сложенные горой рыбины беспомощно били серебристыми хвостами. Несмотря на богатый улов, эти двое выглядели несчастными, словно монахи возле смазливой шлюхи. Может, отметины на их лицах вызывали в людях ненависть или страх, как мой кровавый глаз. «Хотя бы с голоду не умрут», – подумал я, когда они прошли мимо, не обратив внимания на отца Эгфрита, который их благословил.
Мы поплелись наверх, ступая по траве, пробивавшейся между досок: сами настилы поросли скользким мхом. Едва мы вошли в открытые ворота, мой нос был во второй раз за день неприятно удивлен. На просторе, у воды, ни один запах, даже пердение Брама, не держится так долго, чтобы очень тебе досадить. Но внутри стен от вони слезятся глаза, и хочется напихать в ноздри свернутые мятные листья. Навоз и человеческое дерьмо, очажный дым, сыр, специи, пот, рыба, мокрая шерсть, сырая глина с соломой, мясо, запах затхлой мочи, доносящийся из кожевенной мастерской, – от всего этого зловонный воздух сделался таким густым, что впору было его жевать.
