Я почувствовал эмпатию, так как в свое время точно так же ничего не смог сделать. Тогда ко мне на помощь пришел мой друг и дал совет.
— Попробуй сделать вот что, — сказал он. — Возьми газетный лист. Он не белый, поэтому не страшный. Положи на него тарелку. Далее нарисуй контуры тарелки простым или цветным карандашом или даже кистью. Посмотри на то, что получилось. Подумай об этом. А теперь нарисуй что-то внутри круга. Можешь на рисовать все, что хочешь: каракули, лица, треугольники, окружности — все, что тебе заблагорассудится. Все зависит от тебя: рисуй все, что взбредет в голову.
В следующий раз Норман добился более существенного успеха. С некоторым трепетом он показал мне первый результат своих усилий.
— Получилось очень хорошо, — с восторгом воскликнул я, по настоящему довольный.
— Это что-то значит? — спросил Норман.
— Я не знаю.
Цель этой деятельности, которую Юнг называл активным воображением, заключается в том, чтобы дать возможность проявиться тем частям личности человека, которые он обычно не осознает, — установить контакт между сознанием и бессознательным. Эти рисунки совсем необязательно интерпретировать, осознавать, что они «значат». Вы их рисуете и с ними живете. Меж ду вами и тем, что вы творите, происходит нечто. Для того чтобы ваше творчество воздействовало на вас, не обязательно облекать эту связь в слова. Иногда вербализация даже мешает протеканию этого процесса.
Насколько я могу судить, это магия.
После развода с женой я жил в квартире, находящейся в подвальном этаже. Квартира была крошечная и состояла из кабинета-спальни и ванной-туалета. Я находился в глубокой депрессии и часто рыдал.
Вняв совету друга, я вскоре покрыл стены квартиры своими рисунками. Затем, чтобы повысить качество своих рисунков, я перешел с газеты на картон. Я использовал все, что попадет под руку: карандаши, ручки, краски, ароматизированные фломастеры, пальцы. Мои рисунки и картины грубо отражали то, что происходило у меня внутри в процессе моего творчества. Я их совершенно не считал искусством. В них не было ни стиля, ни техники, и теперь, глядя на них, я считаю их всего лишь гротеском.
Люди, которые ко мне приходили, смотрели на меня с подозрением. Но мне самому мои рисунки нравились, и мне было радостно на душе.
Активное воображение может найти выражение в изобразительном искусстве или музыке, в танце или работе с глиной — то есть там, где вы находите возможным себя выразить. Вас направляет поток вашей внутренней энергии. Чем меньше у вас профессиональных навыков, тем лучше, ибо натренированная психика препятствует свободе выражения личности. Это способ дать выход своей бессознательной энергии, чтобы она не взорвалась. Вместе с тем это иной вид контейнера; вместо того чтобы отыгрывать свой аффект на других людях, вы оставляете его внутри, то есть берете на себя ответственность за свои эмоции.
Письмо — еще одна форма активного воображения. Вы вступаете в диалог с тем, что происходит у вас внутри. Вы вызываете образ, воплощаете его и вступаете с ним в диалог. Как, например, я беседую с Рэйчел. Вы записываете этот диалог, чтобы придать событию реальность, то есть «осуществить» его в полном смысле слова. Есть разница между активным воображением и дневной дремой. Если вы не зафиксируете то, что с вами происходило в пространстве и во времени, оно останется для вас журавлем в небе.
Для тех людей, которые проходят анализ, активное воображение, выраженное в той или иной форме, может стать способом завершения анализа. Вы не можете проходить анализ вечно. Когда наступает время его окончания, очень хорошо иметь технические средства, которые позволяют это сделать.
Начав рисовать, Норман перестал себя жалеть. К тому же он перестал маяться тем, что могла бы подумать жена, если его не было с ней рядом. Он сконцентрировался на себе и на своих чувствах. Пребывая в плохом настроении, он мог его уловить и выразить в конкретном образе или в процессе разговора со своей анимой. Он перестал считать, что за его головную боль отвечает жена, а спрашивал об этом свою душу.
На одном из первых рисунков Нормана была изображена женщина, привязанная к скале: фемининность, соединенная с материей (связь с матерью). Психологически этот рисунок относится к развитию анимы на стадии Евы. По описанию Нормана, это была «гора-анима», ибо она напоминала ему сказки, в которых принцесса находилась в неволе на вершине горы.
— Она действительно привлекательна, — заметил я. — Но у нее отсутствуют ноги.
Норман кивнул.
— Мои чувства никак не связаны с землей.
Его предыдущий рисунок мог послужить классическим образом депрессии. На нем был изображен мужчина с перевязанной головой, над которой повисло черное облако. Сверху летала птица.
— Что это за птица? — спросил я.
Норман задумался.
— Мне думается, это ворон.
В алхимии ворон является символом nigredo— «меланхолии, черной, чернее черного, ночи, душевной болезни, смятения чувств и т. д.» — короче говоря, депрессивного состояния.
Я подумал о другом печальном фрагменте из «Дневников» Кафки. Я нашел его и показал Норману: «Я не уверен в том, что есть другие люди, внутри которых существует чума, как у меня; хотя таких людей я все-таки могу себе представить, — но чтобы у них вокруг головы всегда летал вещий ворон — так, как он кружит у меня над головой, — этого даже нельзя представить».
— Это синдром, который называется «бедный я», — сказал Норман. Снова на него произвело впечатление, что удалось найти нечто, так хорошо отражавшее его чувства.
— Да, — согласился я, — очень искаженное инфляцией бессознательное ощущение своей уникальности — «Никто не страдает так сильно, как я».
Норман казался сонным. Словно депрессия взяла свое.
В течение следующих нескольких месяцев Норман отразил в рисунках весь свой внутренний материал, который он теперь мог видеть. Затем он стал с ним работать. По возвращении домой из командировки он играл с детьми, укладывал их спать и шел в подвал. Он не увивался вокруг жены, ожидая, пока та из милости бросит ему кость. Правда, он по-прежнему спускался в подвал, но не затем, чтобы покурить травку. Там было его личное место, единственное место в доме, где он мог остаться наедине с самим собой.
Это был его теменос, где он находился в безопасности.
Каждый раз, приходя ко мне, он приносил что-то новое. Пару рисунков, страницу-две своего внутреннего диалога, свой амплифицированный сон, прочитанную им книгу.
Однажды он принес пару глиняных пенисов. Один из них был крошечный и сморщенный, другой— эрегированный и мощный. Мы поставили их между нами.
— Бад Эбботт и Лу Костелло? — спросил Норман.
