Четвертая сидячая медитация: с нами сам Гольдштейн. Впервые Великий Человек говорит сам. У него глубокий низкий голос, но он говорит слегка в нос как все евреи Нью-Йорка. Этот акцент не могут убрать даже годы занятий медитацией в Азии. Каждый день в это время учителя рассказывают нам основные принципы медитации и отвечают на вопросы группы.
Гольдштейн начинает с пояснений относительно медитации при ходьбе. «Это не перерыв в работе», – говорит он. Другими словами, мы не бродим и любуемся пейзажем. Он объясняет задание: выбрать кусок земли длиной метров десять, а затем медленно ходить туда-сюда, осознавая свое движение. С каждым шагом нужно думать о том, как ты поднимаешь ногу, переносишь ее и ставишь. А потом снова. До бесконечности.
Отлично. Теперь от утомительного однообразия нельзя будет отдохнуть в течение всего дня.
Рассказывая об этом правиле, Гольдштейн просит еще кое о чем. Он хочет, чтобы после окончания каждой сидячей медитации мы не уходили из зала раньше учителей. Это, по его выражению, было бы более «пристойно».
Я обедаю в комнате, полной зомби. Почти все жуют с закрытыми глазами. Меня накрывает гигантская волна безысходности. Я чувствую себя одиноким и запертым в ловушке. Время, которое я потрачу в этом месте, кажется мне огромной массой воды в океане. Это чувство отчаянной тоски по дому похоже чувство, которое я переживал каждое лето, когда родители отправляли меня в летний лагерь.
Плюс ко всему я чувствую себя глупо. Почему я здесь, когда мог бы проводить время на пляже с Бьянкой? У нас с ней была пара сложных разговоров об этом ретрите. Она старалась поддерживать меня в «духовном приключении», как и во всем остальном, но было трудно не расстроиться из-за того, что я беру 10 дней отпуска ради медитации, особенно принимая во внимание, как мало у меня выходных. Помимо этого, когда я ездил в места вроде Папуа или Конго, я мог звонить ей хоть каждый день. Здесь же я был совершенно недосягаем.
Бьянка была не только расстроена, но и немножко напугана. Однажды она сказала, что я могу вернуться домой в уверенности, что я лучше нее, и это ее волнует. Я ответил на это с корявым снисхождением: «Если ты так представляешь себе буддизм, то я объяснил тебе хуже, чем думал». Мягко говоря, это не произвело должного эффекта. Хотя, вероятно, после этой фразы она уже не так плохо относилась к тому, что меня не будет дома 10 дней.
А теперь я сижу в комнате полной незнакомых людей идумаю: «Бьянка была права, мне не нужно было сюда приезжать. Какой же я дурак».
Когда волна тоски и сожаления доходит до крайней точки, я собираю всю свою осознанность, чтобы увидеть свои эмоции со стороны. Я говорю себе, что это просто мимолетные ощущения. Это не панацея, но так можно держать своих чертей подальше.
Во время следующей медитации на ходу я намечаю свою территорию во дворике перед залом для медитаций и медленно хожу взад-вперед, пытаясь отметить каждое движение. Поднять, перенести, поставить. Поднять, перенести, поставить. Если бы случайный человек обнаружил нас здесь шагающими как в замедленной съемке, он бы подумал, что в психбольнице учебная пожарная тревога.
Вернувшись на подушку, я продолжаю свой сизифов труд: толкаю валун собственного внимания по бесконечному склону. Я хватаюсь за дыхание, как за веревку на краю скалы. Я не хочу представлять собой сочетание боли, усталости и слюны. Мне кажется постыдным и даже возмутительным, что после года ежедневных медитаций я не способен даже просто зацепиться за Сейчас. Каждый виток мыслей вызывает самобичевание.
Вдох.
Выдох.
Интересно, сегодня на обед подадут еще свежего хлеба?
Черт.
Вдох.
А защитный экран в столовых придумал один человек, или это одновременно появилось независимо друг от друга сразу в нескольких цивилизациях, как математика и язык?
Идиот.
Ты ничего не можешь.
Ты нессомненно, безнадежно и беспросветно тупой.
К началу вечерней лекции я чувствую себя побежденным.
Учителя заходят в комнату. Гольдштейн широкими величественными шагами идет первым. Он садится в центре алтаря, а остальные учителя рассаживаются вокруг в положении для медитации и закрывают глаза.
Гольдштейн пытается понять, как зацепить беспроводной микрофон на голове. Певцы используют такие же микрофоны на концертах, чтобы освободить руки и прыгать по сцене. Справившись, он произносит: «Я чувствую себя рок-звездой».
Женщина, сидящая позади меня, благоговейно шепчет: «Вы и есть звезда».
Когда он начинает говорить, я понимаю, что он не такой суровый, каким показался в нашей «теплице» во время медитации. На самом деле он забавный, его манера напоминает мне старых комедиантов с именами вроде Шеки, популярных в сообществе американских евреев.
Он говорит о силе желания в наших умах и о том, как под влиянием культуры мы верим, что чем больше приятных ощущений получим – от секса, фильмов, еды, покупок и других подобных вещей – тем счастливее будем. Он читает рекламные слоганы, которые собрал за долгие годы.
– «Моментальное наслаждение стало еще быстрее. Магазин Vogue.com»
Все смеются.
– Другой слоган звучит так: «Я не позволю ничему стоять на пути к удовольствию». Но лучше всего, – говорит он, делая паузу, чтобы подогреть наше любопытство, – вот это: «Чтобы ни в чем больше не нуждаться, сделай так, чтобы у тебя все было!»
Зомби взрываются смехом, Гольдштейн издает несколько негромких смешков.
Он продолжает говорить и отвечает на один из самых больших моих вопросов – почему буддисты хотят избавиться от желаний. Он говорит, что речь не о том, чтобы забыть об удовольствиях или карьере. Просто нельзя отдаваться желаниям целиком, нужно быть мудрым. Он своевременно добавляет, что сам далек от идеала, и рассказывает историю о своем раннем опыте интенсивных медитаций в Индии в 60-х. «Все шло хорошо, я был сосредоточен. Это был один из тех моментов, когда тебе кажется, что просветление может прийти в любую минуту», – говорит он с иронией. В том центре медитирующие в определенное время получали чашку чая и банан. «И вот я сижу, жду просветления, и тут звенит гонг». Комическая пауза. «Просветление или банан?» Еще одна пауза. Он снова смеется. «Чаще всего я тянулся за бананом».
Нам здорово помогает его юмор, как и его любовь к тому, что он говорит. После целого дня неподвижного сидения и дыхания, когда мне казалось, что это самое глупое занятие в моей жизни, рассказ Гольдштейна приятно напоминает об интеллектуальной сложности буддизма. Мы чувствуем его энтузиазм и заражаемся им. Он обсуждает слова Будды c таким же смаком, с каким сомелье пробует Бордо 1982 года.
– В одном тексте он описал суть своего учения всего лишь несколькими словами. Вот они, эти строки. Если прислушаться к ним, можно достичь просветления, – говорит он и снова фыркает. – У вас есть шанс.
