– Послушай, Маргарита, но ведь животные в нашем мире более беззащитны, и это…
– Нет! – Маргарита сделала отрицательный жест рукой. – Я давно думаю ужасные вещи и делаю неприличные. Я иногда делаю гадости просто так, нипочему. Я много вру. Не фантазирую, как маленькие дети (хотя это я тоже умею), а именно вру – ради своей выгоды, чтобы что-то скрыть или показаться кому-нибудь получше и поинтересней. Я очень злопамятная, а если обычно не мщу за обиды, так это потому, что труслива и еще мне лень. Бо́льшую часть времени я не делаю ничего сто́ящего. Я могла бы что-то узнать, чему-то научиться, но я этого не делаю, зато уже научилась притворяться, что в чем-то разбираюсь лучше других. Я просто не отдавала себе в этом отчет. А тут вот поразмыслила как следует и поняла, что во мне вообще нет ничего, что определяет достойного, порядочного человека. Ни чести, ни совести, ни милосердия… И я вдруг подумала: а что, если все люди внутри такие же, как я, и всё вокруг (и в книжках тоже) вранье? Ведь про меня тоже все думают, что я тихая, скромная девочка… Я очень, очень испугалась, даже есть два дня не могла, мама уже хотела меня к врачу вести. Но я набралась храбрости и спросила сначала у подружек, а потом у родителей…
– И что же они тебе ответили? – мне было очень интересно.
– Они сказали, что с ними-то все в порядке, что они – хорошие и всегда хотят и стараются поступать правильно и хорошо. Бывает, конечно, что у них не получается, но это тогда обстоятельства…
Я, не удержавшись, рассмеялась.
– И ничего смешного, – сказала Маргарита. – Я очень обрадовалась. Потому что печально, конечно, что я получилась такая плохая, но если бы все были такие, то осталось бы просто пойти и повеситься…
– А вот этого не надо! – запротестовала я.
– Да нет, я не собираюсь, – заверила меня Маргарита. – Я ведь к вам зачем пришла-то?..
– Ты, наверное, хочешь измениться?
Призрак тренинга все еще несколько тревожил мое воображение.
– Да нет, я же понимаю, что я уж какая получилась. Кто меня теперь изменит? Мне интересно, почему? И как это все остальные получились другими?
– Ты, по крайней мере, получилась честной и отважной, – сказала я ей. – В твоем возрасте и положении я, например, ни разу не решилась ни у кого такого спросить. Ни у друзей, ни, уж тем более, у родителей или психолога. Так и осталась со своим открытием…
– И вы тоже?! – серые глаза Маргариты распахнулись от удивления.
– И я. Редко кто умел врать так изощренно, как я. И редко кто из моих сверстников умел так ударить словом. И, когда меня все-таки настиг раж самопознания, я легко отыскала в своей душе все известные мне пороки, но не нашла ни одной регулярно действующей добродетели, кроме все той же любви к животным. Но к тому времени я уже давно решила, что буду биологом, и здесь все сходилось. Относительно же прочего я некоторое время считала себя выродком, а потом, поработав с литературой (я тоже любила читать), помнится, решила, что я циник, и немного успокоилась этим определением. Логика, кажется, была строго математическая: если есть термин, значит, есть и группа…
– А потом? – завороженно спросила Маргарита.
– Потом я выросла, стала, как и собиралась, биологом… – я усмехнулась. – В процессе взросления, создания семьи и прочего узнала о существовании новых человеческих недостатков и благополучно обнаружила все их у себя…
– И вы так жили и практически ничем от других людей не отличались?
– Да вроде ничем особенным… Может быть, чуть меньше других люблю рассказывать о своих достоинствах…
– Я тоже не люблю! – воскликнула Маргарита. – Мне это кажется смешно или глупо! Как у Джерома К. Джерома, помните, когда Гаррис, судя по его рассказам, не страдал от качки?
– Да! – подхватила я. – Во время шторма все умирали, и на ногах всегда оставались только капитан и Гаррис, или Гаррис и помощник капитана, или только Гаррис…
Мы вместе засмеялись – «книжные девочки», бывшая и действующая, вполне понимающие друг друга.
А потом она ушла по совершенно пустому гулкому коридору вечерней поликлиники, а я смотрела ей вслед. В двери, ведущей на лестницу, Маргарита обернулась:
– Вы знаете, я ведь вам не соврала насчет «всех». Я правда рада, что все вокруг не такие. Но мне все равно немного легче, что нас с вами по крайней мере двое…
– А то! – я подмигнула ей и закрыла дверь кабинета.
Выключила лампу, села в кресло и еще долго смотрела в окно на фонарь, который светил и светил сквозь осеннюю листву.
Преступление и наказание
Мальчишка смотрел в пол, на вопросы отвечал односложно. Общаться не хотел, несмотря на все мои ухищрения. Отец, которого, как и сына, явно притащили к психологу насильно, вел себя аналогично. Фактически говорила за троих одна мать. И в голосе, и в словах ее, сквозь напористость и возмущение, отчетливо слышалась растерянность.
Что-то такое у них происходит? Не понять ничего. И с чего началось – тоже не понять. Подростковый кризис у тринадцатилетнего сына? Ну да, может быть… Но вот дочка у них росла, она сейчас взрослая уже, своим домом живет, так ведь ничего же такого, хоть и бывало, ответит там, дверью хлопнет: «Вы меня не понимаете!», но не так, понимаете, не так, она, конечно, характер показывала, но не давило это, вот что! У всех по-разному бывает? Ну да, да… А когда ж это кончится? Так же ведь жить невозможно… Что такое «это»? Да вот на языке вертится, да никак не схватить. Не писатель она и не говорун из телевизора – маляр-штукатур, бригадир. А муж – мастер на заводе, он, правда, и в институте когда-то учился, но как разговаривает – сами видите. И сын… да он вот еще недавно все рассказывал, как придет из школы и начинает – не остановить, бывало, мы с отцом смеялись даже: как миксером слова мелет, – а вот теперь замкнулся, не понять с чего. В учебе съехал. И муж тоже – то нормально с ним, то вдруг как заорет ни с того ни с сего. Раньше-то они много времени проводили, и на рыбалку, и в гараже, а теперь… Я спрашиваю их, почему так, а они оба молчат. Я мужа специально сюда привела, меня-то он не слушает, так хоть вы ему скажите: нельзя так, он же взрослый мужик, а у мальчишки сложный возраст… Он уже, глядите, и чесаться начал, прыщи ковыряет, туда инфекция попала, вздулось, даже вот резать пришлось, живот у него то и дело болит, тут вот как-то на сердце пожаловался, я вообще забеспокоилась, у меня мама от сердца умерла… Давит, давит что-то, все это чувствуют, даже дочка, когда в гости приходит, а не словить никак, не рассмотреть поближе… Может, хоть вы разберетесь?
К окончанию материного монолога у меня было две рабочих гипотезы. Первая, уже озвученная, – подростковые проблемы у мальчика Вани. Ощущаемая всеми тяжесть могла объясняться какими-то неизвестными семье запутками мальчика – денежные долги, затяжной конфликт со сверстниками, запущенная учеба, какой-то криминал, самое страшное, конечно, – наркотики. Все это объясняло внезапную замкнутость прежде общительного подростка, его проблемы со здоровьем и учебой и в какой-то степени его ухудшившиеся отношения с отцом.
