— Нет, — ответил я, — я влюбленный в усталость Христос, спрашивающий себя, за какие грехи он позволяет двадцатидвухлетней дочери своей старой подружки так изводить себя.
— Я только сказала то, что есть на самом деле, — пояснила Юдит. — И Мария так же считает. Я должна присматривать за тобой, велела она, иначе ты пропадешь. Тебе надо сочинять.
— Как я могу сочинять, Юдит, если по твоей милости с утра до вечера должен ковыряться в земле, размалевывать окна, рыть колодцы и сносить подковырки и оскорбления?
— Дома ты тоже ни ноты не написал. Сидишь со своими никчемными книжками и палец о палец не ударишь, ведь это правда.
— Никакой правды нет и быть не может, — парировал я, — как раз об этом и написано в моих никчемных книжках!
— Если в них утверждают подобную ерунду, то их надо выбросить. Нет, правда искусства была и есть!
— Прекрасно, — устало согласился я, — но она порой нацепляет на себя столько масок, что и не поймешь, где правда, а где ложь.
— Отыскать ее, ведь в том и состоит твой долг. Посредством своей музыки.
— Мою музыку никто не желает слушать, — раздраженно бросил я. — Моя опера о Мандельштаме будет трижды поставлена в Нюрнберге, если художественный руководитель театра останется на своем посту, и кончим на этом.
— Какой ты плакса, самый настоящий маленький мальчик, — заключила Юдит, погладив меня по руке, которая, будто странный зверек, вытянулась на простыне. — К тому же Мандельштам — неверный выбор. Двадцать лет назад, когда вы с мамой познакомились, тогда тебе и следовало написать оперу о Мандельштаме. Она была бы революционной. Но теперь? Теперь уже легко и просто взять да обвинить загубленного Сталиным поэта на нюрнбергских подмостках.
— Я не собираюсь его обвинять, Юдит, напротив, я стремлюсь выставить его в качестве образца.
— Ну и выставляй на здоровье, — ответила Юдит, — только смотри, чтобы он не развалился.
И позже той же нескончаемой ночью, когда за окнами стало светлеть и когда защебетали птицы, я, весь в поту, с саднящими глазами, уселся в постели и, патетически расставив руки, воскликнул:
— Я хочу спать! Я в своем доме, приобретенном за честно заработанные мною деньги, и я имею право в три утра после дня тяжелой физической работы в конце концов уснуть! Если, конечно, смогу после всех этих дебатов, — преисполненный жалости к себе, добавил я.
— Конечно, уснешь, мой дорогой Дьёрдь, — проговорила Юдит, улеглась позади меня в кровать, прикрыла мне ладонями глаза и вполголоса стала напевать колыбельную, тут же сморившую меня.
Этому не смог помешать даже комар, описывавший круги над моей головой.
— Добудь причитающееся тебе, — шептал я про себя, — добудь каплю крови, она твоя, возьми ее и умолкни.
22
Проснувшись, ощутив позади себя непривычно теплое тело, взглянув на часы, я обнаружил, что уже половина седьмого. Жизнь моя переживала драматический поворот.
Я осторожно выбрался из постели. Все это было мне явно поперек души. Обнаженная Юдит, ее руки, вдруг попытавшиеся ухватить пустоту, после чего снова прильнули к груди, неестественно вывернутые ноги, едва заметно подрагивавшие во сне — этот образ молодой девушки, на которую я уставился, уподобившись какому-нибудь вуайеристу, явно был далек от невинности.
Проскользнув в кухню, я сварил кофе, уселся в плетеном кресле в саду и попытался все как следует обмозговать. Все вокруг было подернуто тонкой пеленой тумана, которая сантиметр за сантиметром исчезала, уступая место солнцу. Ящерицы давно проснулись, неуклюже скользя, прошествовала влюбленная парочка бабочек, птицы сварливо пожелали мне доброго утра — ведь именно я, а не кто-нибудь урезал полюбившуюся им живую изгородь. Мимо моих босых ног нервозно устремлялись по своим делам нагруженные поклажей муравьи — им явно невдомек события минувшей ночи. Я уже ухватился было за ниточку, готовясь распутать огромный клубок ночного разговора, на свежую голову проанализировать его, но тут заметил в дверях Юдит со стаканом холодного молока в руке.
— Давай пройдемся немного, — предложила она, — пока не жарко. Сейчас все равно нет смысла мусолить вчерашнее.
— А я ничего не мусолю, я просто мечтаю, — ответил я, но отправился за ней.
На гребне холма, откуда мы, двигаясь строго на запад, спустились в долину, притулились крестьянские подворья. Их было довольно много. За нами увязалась собачонка, охотничий пес, каких полно в округе. Вдруг собака забежала вперед — черно-белое создание с будто рассеченной надвое, на черную и белую половинки, головой. Тело ее хозяева посыпали противоблошиным порошком огненного цвета. И все-таки пес этот вызывал у меня непонятное чувство гордости, я внушил себе, что он увязался именно за мной. Бросив вперед какую-то палочку, я скрылся за стволом дерева, и когда собака в недоумении застыла, вертя головой в поисках хозяина, я испытал тайную радость.
Назло Юдит я окрестил четвероногого Осипом, она с самого начала была настроена отправить его восвояси.
— Иди домой! — крикнула она, агрессивно хлопнув в ладоши, но пес этот, немало испытавший на своей шкуре, причем отнюдь не в переносном смысле, не обращал на нее ровным счетом никакого внимания и стоял, не сводя с меня умных и печальных глаз, повиливая растрепанным хвостиком, и продолжал семенить за нами.
Храбрец Осип.
— На обратном пути мы заведем эту животину домой, — пообещал я, с удовольствием ввернув словечко «животина».
Еще на подходе к возвышавшейся в долине мельнице мы заметили парочку черных собак, которые будто дожидались нас. Юдит была настроена повернуть, когда они с громким лаем подбежали к нам, но я продолжал идти. Собаки кусают тех, кто их боится. Осип не даст нас в обиду. Однако тот словно испарился. Наш защитник по имени Осип умотал, оставив нас на произвол судьбы, явно не собиравшейся проявить излишнее милосердие — оба черных чудища, злобно ощерившись и выставив напоказ во всем своем великолепии клыки, перегородили дорогу. Они, прыгая, становясь чуть ли не на дыбы, плясали вокруг, не давая ни малейшей возможности для отступления. Но тут откуда ни возьмись возник мусорщик, стоило ему лишь негромко свистнуть, как мы были посрамлены и спасены.
— Ну и трус же ты, — сообщила Юдит, изрядно напуганная эпизодом, нашему провожатому, когда тот снова присоединился к нам, выбравшись из-за мельницы.
Я ждал продолжения, но так и не дождался. Последовало оно, лишь когда мы уселись под орехом передохнуть. Сладко потянувшись, я закурил, внимательно глядя на тающий среди ветвей дым; мой новый приятель, посапывая, лежал рядом черной половиной тела ко мне.
— Ты и сам, как этот пес, — изрекла Юдит, — в самый решающий момент обязательно сдрейфишь.
Я не отвечал.
Все произошло именно так, как и предрекала Юдит. Так как обратно мы пошли уже другим путем, не мимо мельницы, Осип сопровождал нас до самого дома. Испив водицы, которую я зачерпнул для него из колодца, пес, будто у себя дома, спокойно улегся под столом, на котором я все-таки решился разложить свои бумаги — надо все же поработать.
