Прямо подо мной узенький тротуар. На нем теснятся, снуют туда-сюда люди. Много людей. И многие на велосипедах. Одежда на индийцах — от современной западного образца до самой экзотической. На женщинах — сари разнообразных цветов, чаще ярких, или широкие юбки типа цыганских и кофты; на мужчинах — брюки, рубашки. Примечательно, что в такую неимоверную жару мужчины не закатывают рукава рубашек и носят их навыпуск.
Кое-где, замечаю, мелькают тюрбаны. Я наивно полагала прежде, что тюрбаны — это уже архаизм, что-то из восточных сказок. Но нет! Подозреваю, что в Индии не бывает архаизмов. На ступеньках отеля минут сорок назад нас встречал гостеприимной улыбкой и поклоном пожилой портье. На нем был тюрбан лимонного цвета. И европейский костюм. Мне показалось это сочетание нелепым. И еще раньше — в самолете — я видела три или четыре тюрбана.
«Это так интересно!»
Осматриваю дом напротив.
Судя по всему, это жилой дом. Бросается в глаза обилие балконов, оставляющих впечатление самодельных. Они, как ласточкины гнезда, прилепились к стене. Жалюзи, жалюзи, за открытыми окнами — темные провалы комнат. Плоская крыша. В первом этаже какие-то магазинчики. Там, левее, кажется, офис. Правее… Моего знания английского оказывается достаточно, чтобы разобраться в рекламе: это гомеопатическая аптека. Над вывеской — реклама на одном из индийских языков — урду или хинди. А может, еще на каком — этого я не знаю. Было бы странно, если бы знала! Надпись очень красива (тот, кто эту надпись выводил, вне всякого сомнения, большой художник); письменность индийцев, графика письма ласкает мне глаз.
Все остальное — как в любом большом городе: асфальт, брусчатка, светофоры, разметка пешеходного перехода, указатели, столбы, провода… Пожалуй, только людского гомона побольше. Индийцы — шумный народ.
Минут через десять нам доставляют заказанные фрукты, чай. Официант из ресторана, весь в белом (рукава рубашки аккуратно застегнуты) вкатывает в номер столик, заваленный фруктами: это примерно тот же набор, что можно ныне видеть на улицах Петербурга. Отдельно вносят поднос с чаем. Здесь пузатый, очень симпатичный чайничек, сахарница, чашки, молочник с молоком для чая по-английски, вазочка с орехами, вазочка с изюмом, пара плиток шоколада.
Глаза мои разгораются.
Саша, наспех съедая банан, скрывается в душе. И спустя несколько минут выходит ко мне посвежевший, повеселевший. Жара действует и на него.
Мы садимся пить чай. Мы ухаживаем друг за другом. Потихоньку осваиваемся с обстановкой.
Чай невероятно вкусен, душист. Комната полнится нежным чайным ароматом. Это волшебство, а не напиток! И я не могу скрыть восторга.
Саша со мной согласен:
— Индийский чай следует пить в Индии.
— А грузинское вино — в Грузии, — вторю я ему.
Саша поднимает брови:
— Кстати, о грузинском вине!.. У меня на дне сумки бутылочка «Алазанской долины». Восемьдесят третьего года…
— Восемьдесят третьего года? — озорно передразниваю я.
Саша делает вид, что не обращает внимания на мои ужимки.
— Не хочешь, чтоб я открыл?
— А работа?
— Работа — завтра. Или послезавтра… Нам необходимо акклиматизироваться. И потом: все в наших руках. Какой мы построим график, такой и будем соблюдать!
Я строю ему глазки:
— Ты прелесть! Но вино твое уже прокисло.
— Я открою, — поднимается он.
— Не надо. Жарко, — я хватаю его за локоть. — Давай акклиматизироваться чаем.
Он грозит мне:
— Но однажды жара спадет. Тогда держись, красавица!
Мы с наслаждением пьем чай. Пьем и так, и сяк, и эдак. Что означает: и по-английски с молоком, и без молока с изюмом, и без молока с орехами. Мне больше всего нравится с орехами. Саше — с изюмом.
«Мы такие разные!»
Он поглядывает на меня, потом говорит:
— У меня друг был в Афгане…
— В смысле афганец или в Афгане был? — не понимаю я.
— Воевал. Рассказывает, что там все пьют чай с орехами. С грецкими.
Я смеюсь:
— Можешь считать, я — афганка. А если учесть, что Афганистан — наша прародина, то всем нам следует пить чай с орехами. А не с изюмом.
— А мы с тобой разные, — замечает Саша. — Это значит, нам будет интересно вдвоем.
Так мы с полчаса болтаем о том о сем. В конце концов утоляем жажду. Потом принимаемся распаковывать наши сумки.
Я убеждаюсь, что добрую половину нарядов везла сюда напрасно: такого здесь не носят. Но это не беда! У меня есть триста долларов — остатки последнего гонорара. Куплю себе, что захочу…
Замечаю, что у Саши на дне сумки не только «Алазанская долина». Есть там и славная на весь мир «Русская». Бутылки четыре.
— Контактная жидкость, — поясняет Саша. — Не раз испытанное пробойное средство.
Потом мы ложимся рядышком на кровать и лежим тихо-тихо, без движений. Близится вечер — тогда наконец спадет жара.
«А у нас — в Петербурге — еще полдень. И возможно, пасмурно, накрапывает дождик…»
Ровно гудит кондиционер, шумит улица.
Начало августа.
Перед выездом я читала в справочнике (основательно готовилась), что в августе в Индии влажно и жарко. Действительно, это так. Но я привыкну. Я сильная вообще-то. Мне иногда кажется, я сама не знаю, насколько я сильная. Саша того не знает и подавно. Он так трогательно заботится обо мне. Создается впечатление, что он только обо мне и думает. Он по трапу самолета готов был сносить меня на руках. Как по ступенькам ЗАГСа. Или как уснувшую уставшую дочку переносит в кроватку отец.
Отец…
В последние дни я не раз ловлю себя на том, что своего отца, которого не помню, представляю в образе Саши.
Любопытно, что по этому поводу сказал бы всемудрый Фрейд?
Саша огромен. И потому что для меня он — полмира, и потому что внутренне он — глыба, личность; равно как и потому, что его ростом Бог не обидел. А я рядом с ним соответственно — маленькая девочка. Вероятно, Саша чувствует свою огромность. Не отсюда ли эта отеческая улыбочка?
Впрочем, если признаться самой себе, улыбочка эта меня слегка колет. Она даже как бы унижает меня. Что-то во мне ей противится. Может, это противится моя личность? Я понимаю это так: маленькой девочкой приятно быть иногда, но не всегда. Во всяком случае — мне. Я уже достаточно самостоятельная женщина. И могу быть на равных с колоссом. Я когда-нибудь сама буду претендовать на почетное звание колосса, ибо ничто человеческое мне не чуждо — примесь честолюбия в своем характере считаю очень даже не лишней…
Это бы я и сказала господину Фрейду.
Так за размышлениями, прикорнув к могучей Сашиной (колосса) груди, я потихоньку засыпаю. Меня убаюкивают лучше всякой колыбельной кондиционер, монотонный шум улицы и ровное дыхание любимого человека… которого я знаю от силы десять дней и которому уже так много доверила — честь свою да, пожалуй, и жизнь.
