Но на следующий день она получила болезненное напоминание об этом.
Она как раз пришла к себе после работы и уже сняла форменное платье, переоделась в обычное и собралась дойти до отдельных палат, чтобы узнать, когда освободится Пэтси. Она нашла ее в санитарном тамбуре посреди пустых ваз и груды цветов, которые нужно было немедленно расставить.
— Господи, Пэтси! Ты тут провозишься с этим еще час. Почему ты не заставишь практикантку заняться этими цветами! — возмутилась Лин.
Пэтси мокрой рукой провела по лбу, стирая пот:
— Я бы заставила, но у нас сегодня столько людей не хватает. Одна вчера заболела гриппом, другая, видно, тоже собирается, сегодня ходила как мокрая курица, пока старшая не отослала ее после ленча. Душенька, помоги мне с этим, я тогда поскорее кончу.
— Конечно помогу. Ты говоришь, грипп? Боже упаси нас от той эпидемии, что была зимой три года назад. Помнишь, что было?
— Еще бы не помнить!.. — пылко сказала Пэтси. — Резервного персонала никого нет, половина из нас еле ноги таскает, живут на аспирине, потому что кому-то надо ухаживать за второй половиной, которые совсем свалились. Но ты тогда не заболела?
— Нет, мне тогда повезло. У меня и еще нескольких человек оказалось крепкое здоровье, как считается, — подтвердила с улыбкой Лин. — Но наверное, я никогда в жизни так не уставала и потом часто думала, что же мы будем делать, если случится опять что-нибудь чрезвычайное — например, будет поступать огромное количество раненых или больных…
— Да… Хорошо, что пока этого не было. — Пэтси на шаг отступила от вазы, которую она только что закончила: — Посмотри, милая — обе вазы для моей бедной язвы из двенадцатой палаты (Пэтси часто обозначала своих пациентов их диагнозами). А что, если нам освободить немного места? Ты отнесешь эти цветы в палату, тут будет посвободнее, и я займусь этими.
— Я не в форме. Как же я туда пойду? — возразила Лин.
— Ну и пусть. Ты в палату не входи, а просто поставь их на столике у двери в двенадцатую, в коридоре, и подожди меня. Я тут с этим кончу, захвачу второй букет для язвы и все принесу, а ты мне будешь открывать двери в палаты.
Лин согласилась и, взяв две вазы в обе руки, понесла их в отделение. Вазы были тяжелые, и она с облегчением поставила их на коридорный столик, как сказала Пэтси. Отступив на шаг, она осмотрела оба букета и решила, что надо подправить некоторые веточки, пострадавшие от переноски. Она занялась этим и вдруг заметила, что дверь напротив палаты номер двенадцать открыта настежь, и она не могла не услышать голоса, доносящиеся из палаты. Она настолько изучила голос Уорнера Бельмонта, что сразу узнала его. Ему отвечал голос Евы Адлер, показавшийся Лин еще более привлекательным и волнующим из-за легкой хрипотцы.
Уорнер говорил ей:
— Я вижу, ты получила мои цветы. Ты поняла, что я написал на карточке?
Ева засмеялась не совсем приятно:
— Дорогой мой Уорнер, как тебе известно, я умею читать по-французски.
— Ты прекрасно знаешь, что я хотел сказать, дорогая. Я подумал, что, может быть, ты не поняла, о чем я пишу.
— Поняла. Не беспокойся. — В голосе Евы были горькие нотки. — Ты хотел подчеркнуть, что последний раз, когда я выступала — на этом вашем дурацком концерте, — я пела отвратительно. Смеялся надо мной, изощрялся в саркастических замечаниях на мой счет!
Оба замолчали. Потом Уорнер медленно сказал:
— Ты… так подумала?
— Что же еще можно было подумать?
— Значит, ты ничего не поняла. Я-то думал… Впрочем, ты и вправду могла не понять. Потому что, Ева, дорогая, я хотел, чтобы эти цветы были напоминанием о моем триумфе.
— Твоем?!
— Да. Как ты помнишь, ты отказалась и слушать, когда я попросил тебя выступить у нас на концерте. А потом, когда ты все-таки приехала, я понял, что ты изменила свое решение — ради меня. Я очень ценю это, Ева. Ты, наверное, теперь поймешь, что для меня это явилось чем-то вроде неожиданного триумфа?
Ева ничего не ответила, и он продолжал:
— Конечно, с тех пор я понял, что у меня сложилось неправильное представление о тебе и что ты не хотела петь, потому что уже тогда не чувствовала себя в форме. Но ведь ты мне ничего не сказала, и это было неправильно; и все же потом ты прислушалась к моей просьбе и приехала. Я понял так, что это означает, что, наконец, ты начинаешь…
В этот момент Лин повернулась, не глядя, и помчалась прочь по коридору обратно. Она была у столика не более полутора-двух минут, но то, что она услышала, заставило замереть ее руки среди ветвей цветущего миндаля. Но ее беспокойной совести и надежде, замершей в ее сердце, казалось, что прошел целый век с тех пор, как она услышала начало этого разговора — разговора, не предназначенного для чужих ушей, но который, как бы она ни старалась, навсегда останется в ее памяти.
Подслушивание!.. Это было так же позорно и так же гадко, как чтение чужих писем. Но если за такие поступки всегда следует наказание, разве судьба не позаботилась о том, чтобы она получила его сполна? Разве теперь она не знала, что Уорнер любит Еву и уверен, что она испытывает (или начинает…) те же чувства к нему. Что могло подтвердить это еще определеннее?
За вторым поворотом коридора она увидела Пэтси, несущую железный поднос с множеством ваз.
— Я ведь сказала тебе ждать меня у дверей палаты, — удивилась Пэтси.
— Я тебя провожу. Наверное, я не так поняла, — сказала Лин.
— А я решила расставить все цветы по вазам и уж нести все заодно. Если ты будешь открывать мне двери, я быстро разнесу все во по своим местам, и мы будем свободны.
Лин повернулась и пошла рядом с подругой, благодарная, что по крайней мере в этот момент она не одна.
Грипп, занесенный больным из отдельной палаты, начал распространяться среди сестринского персонала больницы, хотя и не достиг еще угрожающих размеров. Начальница, которая была большой любительницей свежего воздуха, издала еще один из приказов, в котором обязывала сестер всех рангов проводить около половины свободного времени на воздухе, желательно занимаясь спортивными упражнениями. Сестры палат получили инструкцию, требующую вывоза всех выздоравливающих и ожидающих лечения на балконы или даже в сад в хорошую погоду («хорошим», по мнению начальницы, был любой день, о котором не поступало штормового предупреждения).
Лин любила больничный сад. Аллеи были окаймлены подстриженными изгородями из самшита, и в неожиданных укромных уголках прятались гроты. В теплые дни можно было усесться где-нибудь в тишине и полностью забыть, что где-то рядом шумит хлопотливая и торопливая жизнь больницы, о которой так скоро придется вспомнить и окунуться в нее.
Однажды она ушла в сад, чтобы, используя время после дежурства, отдохнуть в покое. По пути обратно она увидела в одном из уютных уголков шезлонг, на котором кто-то лежал. Подходя сзади к креслу, Лин приготовилась улыбнуться больному, проходя мимо. Но улыбка замерла у нее на губах, когда она увидела, кто был в кресле. Ева не могла догадываться о чувствах Лин к Уорнеру, но все же девушке стало неловко; придется быть очень осторожной в разговоре с Евой.
