Энни смотрела на него печальными глазами, горько сжав рот.
— Где она сейчас?
— Черт ее знает где. В городе, наверно. За ней не уследишь. Шатается где попало — когда-нибудь так и умрет на улице.
— Ты ей нужен.
— Наверно.
— А тебе что нужно, Френ?
— Мне. Хм. Шнурок. Второй день бечевкой туфлю завязываю.
— И больше ничего?
— Держусь пока. День проработать могу. Особенно, конечно, не работаю. Памяти не потерял, все, что было, помню. Тебя, Энни, помню. Это украшает жизнь. Помню, как у Кибби на досках первый раз с тобой говорил. Ты-то помнишь?
— Как будто это было нынче утром.
— Дело давнее.
— Очень давнее.
— Господи, Энни, скучаю я по вас и по всему, но ни черта я в этой жизни не стою — и никогда не стоил. Погоди. Дай кончить. Не могу я кончить. Даже начать не могу. Но надо. Есть что сказать. Докопаться только надо, слова найти. Жалко мне до черта — только и это ничего не значит. Слова одни говенные, извини за выражение. Против того, что я сделал с тобой и с детьми, — ерунда. Я не могу это исправить. Через пять месяцев, через полгода после того, как ушел, я понял уже, что будет все хуже и хуже и поправить ничего нельзя, домой дороги нет. Вот торчу здесь, в гости пришел — и всё. Тебя повидать, пожелать вам благополучия. А у меня свои какие-то дела творятся, и выхода я никакого не знаю. В гости пришел, и всё. Мне ничего не надо, Энни, честное благородное слово, ничего не надо, только поглядеть на всех. Поглядеть — мне довольно. Как у вас тут, что на дворе. Красивый двор. И собачка славная, черт, славно. Много чего есть сказать, много чего надо сказать и объяснить, всякой такой хреновины, — извини меня еще раз, — только не готов я это сказать, не готов смотреть на тебя, когда ты это будешь слушать, — и ты, думаю, не согласилась бы слушать, если бы знала, что я тебе расскажу. Гадость, Энни, гадость. Дай просто посидеть и бутерброд дай, я голодный как волк Но послушай, Энни, я никогда не переставал любить тебя и ребят, особенно тебя, и никакая это не заслуга, и ничего я не хочу, когда говорю это, но сколько жил, я всегда помнил то, чего нет ни в Джорджии, ни в Луизиане, ни в Мичигане, а я везде побывал, Энни, повсюду, и нет на свете ничего такого, как твои локти сейчас передо мной на столе и этот фартук, весь в пятнах. Черт возьми, Энни. Черт возьми. У Кибби были только нынче утром. Ты правильно сказала. Но это давнее дело, и я ничего не прошу, только бутерброд и чашку чая. Ты все «Ирландский к завтраку» пьешь?
За этими словами последовала пауза, а дальнейший разговор был несущественным, если не считать того, что он сблизил мужчину и женщину, еще дальше разведя их физически, что позволило ей сделать Френсису сандвич со швейцарским сыром и начать приготовление индейки: солить, перчить, начинять не вполне, правда, черствым хлебом, но в общем уже пригодным, смазывать сливочным маслом, поливать тимьяновым соусом, сдабривать луком и специальной приправой из жестяночки с красно-желтой индейкой на этикетке и, наконец, уложить ее в жаровню, для которой она как будто нарочно была выращена и убита — настолько совпадали их формы.
А кроме того, во время этой скачущей беседы, глядя на двор и наблюдая за собакой, Френсис вдруг заметил, что двор превращается в сцену для встречи с духами, хотя ничто, кроме ожидания, при взгляде на траву не сулило такой возможности.
Френсис смотрел и понимал, что снова он в судорогах бегства — только на этот раз не прочь, а вверх. Чувствовал, как на спине вырастают перья, и знал, что скоро взмоет в невообразимые выси, и знал, что за год разговоров не объяснить, почему пришел домой; тем не менее в голове у него складывался сценарий: пара трамваев с парой королей съезжаются к одному пути и, сойдясь на стрелке, не крушат друг друга, а сливаются в один вагон, и короли в нем встают друг против друга в королевском марьяже, ни тот ни другой не одерживают верх, а вместе ведут трамвай — кренящийся, анархический, безумный, опасный для всех остальных, и тут в него вскакивает Билли, хватается за ручку контроллера, и короли немедленно уступают кудеснику управление.
Он дал мне сигарету «Кэмел», когда меня разрывал кашель, подумал Френсис.
Он знает, что человеку нужно, — Билли знает.
Пока Энни накрывала стол в столовой белой полотняной скатертью, раскладывала серебро, которое подарил им на свадьбу Железный Джо, расставляла незнакомые Френсису тарелки, из школы пришел Даниел Куинн. Мальчик швырнул школьную сумку в угол и замер, увидев стоявшего в дверях кухни Френсиса.
— Здравствуй, — сказал ему Френсис.
— Данни, это твой дедушка, — сказала Энни. — Он пришел навестить нас и останется обедать.
Даниел, глядя Френсису в лицо, медленно протянул правую руку. Френсис пожал ее.
— Очень приятно познакомиться, — сказал Даниел.
— Взаимно, малыш. Ты большой для десятилетнего.
— В январе мне будет одиннадцать.
— Ты из школы?
— Нет, с религиозного урока.
— А, с религиозного. По-моему, я видел, как ты шел через улицу, и даже не знал, что это ты. И что-нибудь рассказали там?
— Про сегодняшний день. День всех святых.
— Что именно?
— Это святой день. Надо быть в церкви. В этот день мы вспоминаем мучеников, умерших за веру, и никто не знает их имен.
— А-а, ну да, — сказал Френсис. — Этих я помню.
— А что случилось с вашими зубами?
— Даниел!
— Зубами, — сказал Френсис. — Мы с ними расстались, почти со всеми. Осталось немного.
— Вы дедушка Фелан или дедушка Куинн?
— Фелан, — сказала Энни. — Его зовут Френсис Алоиз Фелан.
— Френсис Алоиз, в самом деле. — Френсис усмехнулся. — Давно я этого не слышал.
— Вы бейсболист, — сказал Даниел. — Играли в высших лигах. Играли за «Вашингтонских сенаторов».
— Было дело. Теперь не играю.
— Билли говорит, вы научили его закручивать.
— Так он еще помнит, а?
— А меня научите?
— Ты питчер?
— Иногда. Умею бросать от костяшек.
— Летит неровно. Трудно попасть. Найди мячик — покажу, как его закручивать.
Даниел убежал в кухню, оттуда в кладовку, вернулся с мячом и перчаткой и отдал их Френсису. Перчатка была мала, но он засунул в нее пальцы, взял мяч в правую руку и рассмотрел швы. Потом взял его в щепоть — двумя с половиной пальцами.
— Что случилось с вашим пальцем? — спросил Даниел.
— С ним мы тоже расстались. Такая вышла авария.
— А без него трудней закручивать?
— Конечно, труднее, но не мне. Я теперь не бросаю. Понимаешь, питчером я никогда не был, но говорил со многими. Уолтер Джонсон был моим приятелем. Знаешь его? Большого Поезда?
