Внезапно ночной холод охватил меня, как будто я окунулся в пруд с ледяной водой. Я вернулся на кухню, держась за шершавые и влажные камни стены. Но когда я дошел до двери, мое внимание привлекла неясная тень, двигавшаяся в глубине сада. Сначала я подумал, что это была собака издателя. Я удивился, что она осталась на улице в такую погоду, и уже собирался позвать ее, чтобы она пришла погреться и составила мне компанию, но вдруг понял, что это было вовсе не животное. Тень шагала – вернее, брела, пошатываясь, – на двух ногах. Это был Умберто, шедший, опустив голову на грудь и держа в руке бутылку арманьяка. Он удалялся по направлению к забору, окружавшему виллу, – по пути в тупик. С ним шла смуглая, зеленоглазая, полногрудая и очень худая женщина (такой я ее себе представлял): это она лежала в постели в отеле «Монако» и набирала номер телефона, который никогда бы ей не ответил. Пако был прав: истории необходимо записывать, хотя бы только для того, чтобы не оставлять персонажей в той пустоте, где на этот раз оказался Умберто Арденио Росалес и я сам. Пустота – это агрессия (жестокая только для тех, кто испытывает ее на себе), с помощью которой остальные реализуют свое право не замечать нас. Хорошо это было или плохо, но в тот темный и беспокойный вечер, застыв у кухонной двери и глядя, как удаляется Умберто по направлению в никуда, я необратимо стал старше. Из-за Полин, невольно сделавшейся коллекционером шляп, я навсегда потерял абсолютную юношескую независимость.
Я закрыл дверь и взялся за приготовление ужина. Решив приготовить запеченные ножки барашка, я положил их на стол и стал натирать солью и перцем. Я старался сосредоточиться на работе, чтобы ни о чем не думать. В этот момент вошел издатель. По-видимому, ему было скучно, потому что он налил себе бокал вина и оперся на стол, глядя на меня с праздным и задумчивым интересом.
– Я видел, как Умберто гуляет под дождем, – сказал я ему. – И не только он.
– Понятно-понятно. Не переживай. В сущности, он хороший человек.
Пако не слышал моих слов. Очевидно, его занимали другие мысли.
– Знаешь что, Педро? – спросил он наконец после долгого молчания, когда было слышно только его хриплое дыхание. – Иногда, когда я сижу один в этом огромном доме, умирая со скуки, я спрашиваю себя: что заставляет меня до сих пор держаться? У меня не так много причин для этого – что и говорить. Мне нравятся книги. Они скрашивают мое существование. Но это не все. Благодаря чему мое сердце все еще бьется, а кровь до сих пор не загустела и не закупорила все артерии? На этот вопрос я нахожу лишь один ответ: женщины. Они – единственное что есть прекрасного и нежного в этом грязном мире, где звери пожирают друг друга, а все мы следуем нашим животным инстинктам. Объяснить тебе это, парень? Не знаю, сможешь ли ты понять меня. В молодости мужчина боготворит женщин и только все этим усложняет. Боготворить женщину – все равно, что оставить ее привязанной к столбу, а самому отправиться путешествовать по миру с ее трусами в котомке. В мои годы такую глупость уже не сделаешь. Ты только поклоняешься женщинам. А я ими обладаю. Потому-то я еще и держусь. Ну а женщины? Что заставляет их продолжать верить во что-нибудь? Может быть, они витают в облаках и, довольные, прохаживаются среди этих историй, которые мы помогаем им создавать? Не сами ли они хозяйки этих историй? Просто страшно думать об этом, парень! Страшно!
Я застыл, потрясенный, держа ногу барашка в руках. Мясо было холодное. Соль, просочившись сквозь бинт, жгла мне вчерашний порез.
– Сегодня я впервые в жизни почувствовал одиночество, – осмелился я признаться.
– Я уже говорил тебе, чтобы ты уезжал из своего городка. Ты должен научиться избегать ловушек. Ты высовываешь ногу и сразу же попадаешь в капкан. Так нельзя. Ты влюбился в эту шлюшку. Ты поверил в то, что она секретарша Умберто? Поверил? В этом мире мы одиноки, парень. Все остальные – лишь мимолетные тени, в любой момент готовые оставить нас и исчезнуть. С женщинами это очевиднее всего. Они не принадлежат тебе. Ты должен научиться лишь мимолетно наслаждаться их обществом. Иногда – только одну ночь. В другой раз – ни одной. Ты скоро станешь таким же стариком, как и я, затворившимся среди всякого хлама. Конец произведения, прощайте и рукоплещите! Это не комедия, парень. Это драма, рассеивающаяся как дым. Драма, которая нигде не оставит следа, кроме литературы. Если когда-нибудь ты станешь писателем…
Опять он взялся за свое. В упрямстве Пако не имел себе равных.
Через некоторое время я позвонил в колокол, не особенно ожидая, что голодные гости поспешно соберутся к столу. Пако, произнеся передо мной эту речь, удалился в свою комнату: как он сказал, для того чтобы немного развлечься, обнюхивая свой восточный халат. Я представил, как издатель, растрепанный и задумчивый, в своей строгой спальне, похожей на келью просвещенного монаха, раздевается и надевает халат, спрашивая себя, что стало с Садомводяныхлилий, где теперь эта женщина, которая в его памяти навсегда останется молоденькой девушкой, дремлющей на рассвете в борделе. Исабель и Антон остались сидеть перед камином, играя в шахматы или делая вид, что играют, потому что Исабель, не терпевшая каких бы то ни было правил и предписаний и к тому же слегка захмелевшая, объявила себя убежденной республиканкой и хотела ходить всеми фигурами так же, как королевой.
Как ни странно, первым в столовой появился Фабио Комалада. Он спустился по лестнице со второго этажа, проделав тот же трюк, который использовал Умберто, чтобы скрыть свои отношения с Полин. Ни один из них не имел достаточно мужества, чтобы войти и выйти через дверь кабинета при всех. Хотя я был единственным, не знавшим до этого вечера о настоящей профессии фальшивой секретарши, мне было непонятно, почему нужно было держать эту связь в секрете – как будто посещая Полин, следовало сохранять те же внешние приличия, что и отлучаясь в туалет. Увидев Фабио с его невинным лицом, я почувствовал себя оскорбленным за Полин, за ее достоинство и гордость.
Фабио, улыбаясь, уселся за стол, излучая весеннюю жизнерадостность. Он высказал удовольствие по поводу того, что не отключилось электричество, несмотря на такую ужасную погоду. В этот момент свет стал медленно слабеть, на мгновение ярко вспыхнул и окончательно погас.
– Ну и ну, – сказала Исабель, находившаяся у камина, где она вела яростную республиканскую борьбу против закоренелого монархиста Антона. – В следующий раз лучше прикуси себе язык, дорогой Фабио.
Я вынул из кармана спички и стал зажигать свечи. В комнате установился столь нравившийся мне полумрак, мягко колеблющееся и отбрасывающее тени мерцание. Как призрак, повинующийся звуку колокола, Пако наконец вышел из своего логова. Как казалось, это недолгое одиночество пошло ему на пользу. Он упрекнул Фабио за то, что тот до сих пор не рассказал нам свою историю, и начальственным тоном спросил, где все остальные. Тем временем уже совсем стемнело. Было почти одиннадцать. Антон Аррьяга, обрадовавшись возможности прервать наконец эту сюрреалистическую шахматную партию, попросил фонарь и зонт, для того чтобы сходить за Долорес.
В этот момент на кухне появилась Полин. Она направлялась в нашу общую ванную, и для этого ей нужно было пройти мимо плиты. Я стоял согнувшись, вынимая из духовки блюдо с барашком. Я не взглянул на нее, и она мне тоже ничего не сказала. Поставив блюдо на стол, я стал его рассматривать при свете свечи. Не знаю, почему я остался там ждать. Вскоре дверь ванной снова открылась. В то же мгновение руки Полин легли на мои плечи. Она опять приблизила свои губы к моему уху, так же как сегодня утром, – только на этот раз со спины как будто пряча глаза, чтобы скрыть секрет или сделать признание. Я почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание, напоминавшее пар ароматической ванны. Я собирался снова сказать Полин, чтобы она не позволяла плохо с собой обращаться, но она опередила меня.
