— Куда ж он запропастился? Долго ли нам еще дожидаться?
— Не знаю, — мрачным голосом отозвался я, — не в моей власти ускорить приезд кассирши. Да и жива ли она вообще — я тоже не знаю. Не от меня это зависит.
— А от кого? — чуть побледнев, почти шепотом, выдавил из себя впечатлительный парнишка.
— От вас! Может, сидит она где-нибудь сейчас на кочке и вылавливает из топкой трясины утянутый в мутную жижу сапог, может, обступают ее со всех сторон волки, грозно клацая зубами, а может, еще что — я этого не знаю. Зато я знаю другое, знаю, что нужно ей сейчас всего-то ничего — вашей доброты, вашего сочувствия, хотя бы проблеска надежды на то, что ее упругая грудь… — вот же, черт, заклинило! — …ее молодая жизнь еще может кому-то понадобиться. Может, именно сейчас, посреди безлюдной тайги, вслушивается она в каждый шорох за деревом, в каждый звук над головой, старается уловить отдаленное эхо вашего жалостного и такого милого ее сердцу призыва: «Встань, голубушка, подымись, родная, обопрись на посох и иди, ты нам нужна, нам без тебя — край, пошуруди слегой, закинь поудобнее суму с деньгами на закорки и иди — ведь в долг нам уже который день не дают». Всё. Решайте. Теперь ваш вечерний досуг — в ваших руках. Переверните бумажки и решайте. Для чистоты эксперимента я тоже буду голосовать.
Взоры членов жюри, как магнитом, были прикованы к мнимой кассирше. И если сторонник реалистического направления в искусстве всем своим видом симулировал пренебрежительное отношение к ней — не мог же он в самом деле не понимать, к каким губительным последствиям приведет невыдача в срок месячной зарплаты! — то два других члена судейской комиссии не скрывали своей нежной братско-отцовской теплоты к бесстрашной девушке, презревшей тяготы опасного путешествия к далекой буровой ради того, чтобы нефтяники с честью встретили окончание рабочей смены.
Результат эксперимента был предрешен. Я зачитал итоговый протокол:
— Три шестерки и единица. Отбрасываем по одной крайней оценке, получаем — 6 баллов.
Осуждающее негодование двух тружеников нефтяной промышленности к своему коллеге выразилось в том, что остаток коньяку был поделен только на три части. Мы уже было собрались выпить во здравие загадочной женской натуры, способной преображаться в умелых руках сюрреалистов и философов русского перекошенного дуализма то в носорожьи рога, то в изношенных сапожках кассиршу, как в этот момент самоуничижительной бранью разразился искусствовед:
— Ну, виноват, братцы! Совсем гордыня заела. Сам не ожидал от себя такого свинства — ни за что ни про что засудил бедную девушку. Официально заявляю: готов понести самое суровое товарищеское наказание. Но не до такой же степени!.. Оставьте хоть полглотка.
Мы переглянулись и, снизойдя к утробной мольбе искусствоведа — ведь неизвестно, как всё еще обернется, когда самому придется просить кого-то проявить хотя бы несколько капель сострадания, — с благородным великодушием суверенов нацедили ему на полглотка.
Пока мы, подобно прирожденным естествоиспытателям, для которых высшим мерилом правды может служить лишь голый научный эксперимент, подробнейшим образом анализировали полученные результаты, а именно: как влияют натощак повышенные дозы алкоголя на кровеносную систему в условиях жаркого климата, а также существует ли корреляция между указанным влиянием и расхожим мнением о том, что некрасивых женщин не бывает, — в окружающей обстановке произошли существенные перемены.
К столику нашей кассирши уверенной походкой подошел атлетического телосложения молодой человек, состоявший из плавок, шлепанцев, полотенца и увесистой цепи желтого металла на бычьей шее. Он безо всякого спросу опустился на стул, даже не испросив для приличия разрешения на посадку. Бесцеремонность его поведения наводила на мысль об их нешапочном знакомстве. Эту неожиданную догадку подтверждало то обстоятельство, что девушка, не утруждая себя полагающимся в утренние часы кокетством, сразу же принялась с жаром рассказывать молодому человеку о чем-то своем, наболевшем. При этом она почему-то постоянно кивала в нашу сторону, дополняя свой рассказ бурной жестикуляцией и сопровождая его выразительными ужимками. Наверное, молодого человека, не утерпевшего всё же пару раз обернуться и окинуть нас оценивающим взглядом, занимали в столь ранний час иные свойства человеческой натуры, куда более важные, чем какая-то пустая болтовня его несдержанной подружки, тем паче что бар в этот раз буквально кишел яркими, разносторонними личностями, включая и группу людей с отчетливыми повадками пытливых экспериментаторов, иначе, спрашивается, — зачем бы ему понадобилось подниматься из-за стола и, опустив подбородок и втянув голову в плечи, чуть пританцовывающим шагом покидать уютный девичий уголок, а точнее сказать, прямиком направляться именно к нам? Остановившись в метре от стола, он обвел нас теплым, наполненным глубочайшей симпатией взглядом и несколько смущенным тоном — ведь до сих пор у нас так и не было случая быть представленными друг другу — распевно произнес:
— Пацаны! Вы чё, в натуре, совсем, что ли, оборзели, к ляльке моей типа прикалываетесь?
После такого многообещающего вступления мы с особым интересом принялись разглядывать молодого человека. Среди ранее не замеченных аксессуаров его утреннего туалета — теперь уже смело можно сказать прикида — озорными блестками играли два дорогих перстня на мизинце одной руки и указательном пальце другой. С ними прекрасно сочетались узкие щелки глаз, короткий бобрик на голове, оттопыренные уши, выдвинутая вперед массивная челюсть и общая интеллектуальная заторможенность. Шестое чувство подсказывало мне — парень, похоже, не из среды творческой интеллигенции.
Тишину нарушил голос искусствоведа. Выпуская изо рта облачко сигаретного дыма, он с некоторой заносчивостью осведомился:
— С кем имеем честь?
Атлет был явно шокирован таким замысловатым предложением к знакомству. Его напрягшиеся мускулы и недвусмысленное выражение лица создавали живое представление о творившемся в его душе смятении чувств.
— Да вы чё, в натуре, за фраера ушастого меня держите? Чё за фуфло вы тут мне толкаете? Типа на честь мою нацелились. Да я в терпилах ни под кем не ходил!
Этот незаурядный сленг не мог не вызвать наше любопытство к данному представителю определенных филологических кругов российского общества, поэтому мы сочли возможным пригласить его за наш стол. Преодолев некоторую неловкость и решив, что высказанное предложение не лишено известной привлекательности, молодой человек прихватил стул за соседним столом и тяжело осел возле нас.
— Тебя как зовут-то, малый? — с отеческой заботой спросил философ с наколкой.
— Булем.
— Это что за имя такое? Ты что — подкидыш или иностранец?
— Кликуха у меня такая. Конкретно, от бультерьера. Так чё — будем мирный базар держать или сразу стрелку забьем?
— Послушай, Буль, — вступил в беседу искусствовед, — мы тут с коллегами обсуждали один жизненно важный вопрос — в чем сущность женской красоты? Ведь завтра конкурс, а мы — члены жюри. Вот и искали критерии отбора, чтобы оценки хоть как-то совпадали. А девушку твою мы и не думали обижать, просто тренировались на ней, как будто она участница конкурса.
