— Сколько стоит?
— Восемь рублей, — фальцетом сказал продавец и осклабился.
— А есть чтонибудь не для таких уважаемых, — закусил нижнюю губу Дмитрий Борисович.
— Да вы только примерьте!
— Примеритьто я могу, — пожал плечами Бакчаров и положил фуражку на стойку козырьком вниз, чтобы этот хитрый типпродавец не увидел рваную, засаленную подкладку. Он не мог себе позволить каракулевой шапки, но и явиться в свою новую гимназию в простой ушанке он тоже не мог.
Когда Бакчаров вернул пирожок, веско помотав головой, продавец убедительно попросил его подождать и, цокая, скрылся за рядами полок с различными зимними уборами.
Бакчаров хотел было удрать, но так и не решился, подумав о том, что, может быть, удастся уговорить делягу продать ему чтонибудь приличное в рассрочку. Так он и стоял, бессмысленно разглядывая свою старую фуражку, пока внимание его не привлекла упомянутая уже выше громадная дыра в засаленной саржевой подкладке, где кровавым пятном темнел незнакомый багровый материал. Бакчаров немедленно запустил туда руку, поводил по шелковистой, чуть шуршащей многослойной ткани, сунул пальцы под складку блина, нащупал край инородного предмета и, словно изумленный своим же собственным мастерством фокусник, вытащил на белый свет громадный прозрачный платок.
Держа его как царапучую кошку — на вытянутой руке, Бакчаров осмотрел его с разных сторон, понюхал и тут же узнал в нем платок, оброненный Елисаветой Яковлевной во время лиходейского танца в доме губернатора накануне похорон Марии Сергеевны.
Бакчаров комком уложил платок обратно в фуражку, развернулся и, не отрывая от него взгляда, словно боясь, что он внезапно испарится, как в тумане побрел сквозь толпу посетителей, пока не наткнулся на скамейку.
Нет, на этот раз Дмитрий Борисович не был в смятении. Он даже не испытывал чувства страха. Лихой загадкой ввалился в его день этот платок, аккуратно и явно насмешливо уложенный кемто в его фуражку. Фуражку, которая все эти дни неопределенности и душевной смуты была с ним.
И это открытие представляло собой явный контраст всем остальным мистическим событиям, приключившимся последние дни Дмитрию Борисовичу Бакчарову. Ни разу до того он не мог похвастаться трезвостью и чистым рассудком в часы своих наваждений.
И вот, значит, ясный морозный день, трезвейшая от холода голова, только что покинутый в номерах необычный, но вполне безобидный музыкант и вот, значит, тот самый ее платок.
«Кто же со мной так играет, — позабыв о продавце шапок, напряженно думал Бакчаров. — Сначала дуэль и убийство, потом этот бал. Иван Человек, дочери губернатора, Елисавета Яковлевна… Может быть, суеверный цирюльник все же был прав, когда говорил, что в Томск прибыл некий магистр тайного общества проведать масонскую ложу… Может быть, это заговор? Шуточки кучки аристократовсектантов? Как бы там ни было, во всем этом не последнюю роль играет сам Иван Человек — Анна Сергеевна у него в номере на следующий день после кончины Марии, фото девушки накануне визита к ведьме, и вот теперь платок Елисаветы в моих руках… Все это он — Человек! И кто бы мог подумать, ехал за мной от самой Варшавы. А может, и еще раньше за мной следил. Вот только на кой черт я ему сдался?! Ничего не понимаю».
Бакчаров вспомнил их первую встречу в поезде, и как Иван Александрович нес всякую чепуху про сиамских близнецов и дохлых зверушек.
Бакчаров покраснел от напряженной мысли и коснулся кончиками пальцев горячих висков.
— Ну, держись, великий магистр, — проговорил он не то про себя, не то вслух, встал и, не вынимая платка, решительно нахлобучил фуражку.
2
Чтото оборвалось внутри учителя, когда он, стремительно пробравшись сквозь толпу, вырвался из дверей магазина и увидел перед собой чуть согнутого скомкавшего в паху руки и прислоненного к заиндевевшему фонарю Чикольского.
— Горе ты мое! — вырвалось у Бакчарова, когда он увидел стеклянные глаза, обрамленные мохнатыми от инея ресницами, и побелевший отмороженный нос поэта. Учитель схватил его за плечи, попытался растирать, потом бросил эту затею, отскочил к дороге и принялся махать извозчику.
Вез их на щегольских узких санях совершенно окоченевший лихач, изза туго стянутого красным кушаком тулупа и поднятого громадного овчинного воротника напоминавший шахматную фигуру. То и дело перехватывая поводья яростно оскаленными зубами, он обхватывал рукавицами замотанную голову, чтобы согреться. Потом, якобы согревшись, хлестал лошадь и кричал: «Но, матушка! Но, дружок! У, язви твою душу!» И его накрытая попоной бодрая грузная лошадь с покрытой инеем бородой вновь мчалась рысью, то и дело на бегу взбадриваясь, мотала головой, начинала ржать и фыркать, и тогда из ее ноздрей, как дым из ноздрей чудища, валил пар и летели капельки влаги. Для седоков в санях были предусмотрены пестрые лоскутные одеяла, тяжелые и казавшиеся на морозе сырыми, и пока товарищи ехали домой, то наблюдали за улицей только украдкой, чтобы не пропустить нужного поворота, а все остальное время кутались от ветра и слушали скрип шагов и визг полозьев по улице. Когда извозчик прогремел по обледеневшему дощатому настилу Думского моста и вылетел с него на прямую Магистратскую улицу, в глаза лошади ударило ослепительнобелое солнце и загромыхал перед ними черной тенью ломовик на вихляющей из стороны в сторону, подскакивающей порожней подводе. Только на повороте к крутой горе взлетающей в Белозерье, им удалось его обойти, и они заскользили еще быстрее, совершив крутой вираж на Ефремовскую у помпезного Воскресенского храма.
Когда остановились, Бакчаров кинул извозчику:
— Погоди тут, я сейчас дальше поеду, — и повел Чикольского отогреваться в дом.
— С вашим братом свяжешься, только конягу застудишь! — злобно бросил лихач и выжидательно сгорбился.
Бакчаров уложил Чикольского на печь, подбросил дров, растер нос и щеки поэта спиртом, потом смешал сто граммов спирта с водой и угостил лихача, чтобы тот сильно не обижался.
— Куда теперь, барин? — горько морщась и нюхая свою рукавицу, прорычал возница.
— На Кузнечный взвоз!
— Тудасюда, тудасюда! — недовольно промычал лихач и стеганул лошадь, так что Бакчаров едва успел запрыгнуть в дернувшиеся на разворот сани.
Расплатившись у разведанного потайного крылечка с извозчиком, Бакчаров полез через туннель к обгоревшему наполовину деревянному замку. И ради того, чтобы миновать адские сени Залимихи, стал поочередно запускать снежками в узкие, ослепительно сверкающие на солнце окна.
— Что вы делаете, господин учитель? — донесся сверху изумленный девичий голос.
Бакчаров приставил руку козырьком, прищурился сильнее, но так никого в отраженном солнечном сиянии и не увидел.
— Елисавета Яковлевна, это вы? — спросил он нерешительно и тихо. Так тихо, что ему показалось, что он самто едва расслышал себя.
— Нет, господин учитель, — весело отозвались спустя мгновение, — это я — Ева Шиндер.
