Мама говорит — это ничего не меняет. Эрик остается Эриком, и я не должен читать газеты, потому что там печатают всякое вранье людей, которые его даже не знали.
А что мне делать с маминым враньем, она-то ведь Эрика отлично знала? Мама клянется, что больше ни разу мне не солжет, но разве я могу ей доверять? Я пропал, если не могу верить человеку, который клянется, что любит меня больше всех на свете!
Честно говоря, я бы предпочел остаться в неведении и не жить в ощущении, что мой мир рухнул.
Узнай я раньше, когда он был еще жив, может, стал бы называть его папой, только и всего. Он ведь знал, что я — его сын, но не жаждал быть моим отцом, так что знание не принесло бы мне счастья, а дружили мы хорошо.
Мораль этой истории проста: начал врать — стой до конца. Правда причиняет боль. Я бы поговорил об этом с мамой, но стоит мне произнести имя Эрика, и она начинает плакать. Я не чудовище и не хочу причинять ей еще большие страдания, вот и держу язык за зубами. Возможно, однажды я обо всем забуду. Когда вырасту. Быть взрослым — значит не доверять словам окружающих. Я здорово повзрослел за последние дни! Я скучаю по детству, по временам, когда мне было неведомо, что я полное ничтожество и мой собственный отец не хочет, чтобы я называл его отцом. Папа, папа, папа, папа, папа. ПАПА!
Глава 36
Музыка взяла каждого из них за руку и подтолкнула друг к другу. Их пальцы коснулись клавиатуры, зазвучала «Фантазия» Шуберта, и они снова стали единокровными братом и сестрой. Потом их руки случайно сталкиваются. В этот день они впервые предают музыку, используют ее, чтобы пережить нечто иное. Любовь между мужчиной и женщиной, такую же, как у миллиардов других людей, но освященную чудом слившихся воедино талантов.
Они выбрали обыденность. Их страсть низвела музыку в ранг ремесла. Увлекательного, богатого чувствами, но ремесла, центром которого были они, а не музыка.
Хисако почти не говорит с того момента, как Эрик приехал за ней в больницу. Она хорошо выглядит, она ест, она спит. И молчит. Она даже не попыталась объяснить причину того, что сделала, не задала Эрику ни одного вопроса о его непростительном предательстве.
Хисако непроницаема, улыбчива, недоступна. Она не захотела отменить назначенные на следующую неделю гастроли в Италии. Собрала чемоданы, приготовила ноты — так, словно ничто не нарушало ритм их кочевой жизни. Болезнь Эрика забыта. О своих страданиях Хисако не говорит. Дуэт Берней спасен.
Перед отъездом они репетируют, чтобы проверить механический навык, не испытывая при этом ни удовольствия, ни особого отвращения. Эрику хочется надеяться, что вдохновение вернется на первом же концерте.
Они не открывают ставни на окнах, не спят вместе, едят в разное время, но наблюдают друг за другом. Как безупречно вежливые соседи по дому.
Венеция смеется им в лицо. Ее дерзкая красота доступна всем — обнимающимся парочкам и японским туристам; она так и осталась веселой куртизанкой.
Венеция угрожает Эрику своими каналами и лагуной, где начисто стирается граница между водой и воздухом, иллюзией и реальностью.
Эрик не может забыть мокрые, прилипшие к щекам волосы Хисако, ее посиневшие губы, вкус соли на маленькой неподвижной руке. Он боится, что море снова заберет ее — то, что осталось с тех пор, как волны навсегда отняли у нее веру в мир.
На мостах и набережных он держится начеку, готовый в любой момент протянуть руку и спасти Хисако. В кошмарах он видит воду и тину.
В свадебных апартаментах отеля «Грегориана» они спят в разных спальнях. Гостиная с видом на Большой канал украшена цветами, на столике — бутылка шампанского и бокалы. Жестокая ирония судьбы…
Они не разговаривают, не прикасаются друг к другу, но уже завтра им придется разделить близость на концерте, окунуться в «Фантазию фа минор», с которой все началось четырнадцать лет назад.
Оба в душе надеются, что музыка спасет их. Оба верят, что она станет их союзницей, как в те времена, когда между ними еще не стояли слова. Не было ни слов, ни лжи — только правда. Сегодня вечером сплутовать не получится.
Эрик уехал из Парижа, не предупредив Софи. Как бы он хотел не возвращаться, не объяснять, почему решил окончательно порвать с любовницей и единственным ребенком.
Хисако ничем ему не угрожала. Она слишком благородна, чтобы опуститься до банального «она или я», ее печаль не похожа на слезливые страдания героинь любовных романов. Хисако терзается из-за поруганной чести, нарушенной клятвы, чего-то непоправимого, что она все-таки преодолевает, потому что ничего другого не остается. Разве что музыка. Сегодня вечером они попробуют — впервые за много месяцев.
Они уже одеты и стоят в гостиной, глядя друг другу в лицо.
— Ты готов? — спрашивает Хисако.
— Да.
— Сегодня наш последний концерт?
— Надеюсь, нет.
— Это не в нашей власти, Эрик.
Ему чудится упрек, но она улыбается, и эта улыбка тревожит его. Он больше не читает в ее душе как в открытой книге и не решается ни о чем спрашивать. Он осторожен, потому что не хочет разбудить в Хисако оскорбленную супругу, способную предъявить ему счет. Он чувствует, что получил отсрочку, но не надеется на чудо прощения. Неопределенность изматывает его, но и дарит надежду. Он представляет себе будущее, в котором обе его жизни сольются в одну, но надежда гаснет, как только перед глазами встает образ вытащенной из воды Хисако.
— О чем ты думаешь?
— О тебе, родная.
— И что ты думаешь?
Блестящие глаза Хисако дают ему мужество повторить все то, во что она отказывается верить.
— Я люблю тебя, Хисако. Я бы отдал жизнь, чтобы исправить причиненное тебе зло.
Он протягивает к ней руки, но она их не принимает, бросает последний взгляд в окно — на ярко освещенные палаццо и лилово-синюю венецианскую ночь.
— Долг чести, — шепчет она, выходя из номера.
Они больше не обманывают себя, и овация, которую устроила им публика в театре Малибран, ничего не меняет: дуэт Берней дал свой последний концерт. Даже Шуберт — такой нежный, такой близкий — не в силах помочь обреченным любовникам. Они играли как чужие, каждый сам за себя. Никто ничего не заметил, но это не умаляет их отчаяния.
В лабиринте улочек, напоминающих театральные декорации, к ним постепенно возвращается дар речи.
— Что с нами будет, Эрик? Концерты в Милане, Флоренции, Риме…
— Так не может продолжаться, и ты это понимаешь. Мы не имеем права погубить то, что было сделано. Господи, это я во всем виноват…
Он обнимает ее, сжимает до хруста в костях.
