Я до сих пор чувствую, как отец стоит за мной, держа мои руки, в которых зажат топор, в своих. Мы вместе поднимаем топор и одним махом опускаем его точно на полено, так что лезвие рассекает его вдоль волокон на две равные половины. Со временем я научился колоть дрова самостоятельно, отец только присматривал. Руки быстро начинали болеть, тело наливалось усталостью, но я никогда ему про это не говорил. Он был прав, было какое-то неизъяснимое удовольствие в том, чтобы ударить как надо и с первого раза развалить полено надвое. Я, как сейчас, вижу: отец стоит, подбоченясь, в рубашке с закатанными рукавами, по лицу течет пот, а сам с довольной улыбкой оглядывает высоченную поленницу:
— Красотища, Эрик, верно? Кра-со-ти-ща!
В лесной чаще отставной сержант надрывался-корячился со своей одноручной пилой. Он врубался, вгрызался в кору умирающих деревьев, этих вздымавшихся к небу соперников, которых пытался переиграть. Правила игры диктовались душевной потребностью. Он знать не знал, что ему делать с этим древостоем. Валить вековые дубы и липы требовала не жизненная необходимость, это была не работа, а экзорцизм, изгнание бесов. По словам дяди Фредрика, отец тогда во сне пробил кулаками потолок у себя над кроватью. Только после этого Фредрик догадался, через что старшему брату пришлось пройти на фронте. Подробностей я не знаю, но подозреваю, что бесам, терзавшим отца, имя было легион. Кого-то из них он привез с войны, но были и другие. После того как ему удалось убедить недоумка психиатра из призывной медкомиссии, что он испытывает интерес к девушкам, он был почти уверен, что отроческие бесы навсегда остались в прошлом. Очевидно, на старом месте, при виде жалкого домишки и покосившегося пустого амбара, при виде того, о чем говорилось «тут, у нас дома», они снова захотели крови.
Боль, возникшая во время последней встречи с Мирандой, не спешила уходить. Я понимал, что успел нарисовать себе будущее, в котором было место и для Эгги, и для ее матери, и невозможность этого воображаемого «и вот тогда-то» с головой окунала меня в унылое, лишенное любви настоящее. По утрам я просыпался с ощущением мутной тоски, и хотя она рассеивалась во время приема пациентов, я отдавал себе отчет в том, что в моей жизни наступила полоса, которая на профессиональном языке психиатров называется «ангедония», полное равнодушие к радостям жизни. Я также понимал, что мою реакцию на слова Миранды нельзя рассматривать в отрыве от кончины отца, кончины, недостаточно, по моим ощущениям, оплаканной. Да, конечно, я тщательнейшим образом изучал его архив; дня не проходило, чтобы я не записывал чего-нибудь из собственных воспоминаний о нем; все это, без сомнения, можно было истолковать как форму проявления тоски. Но чего-то все равно недоставало, и это ощущение отсутствия чего-то в себе перерождалось в беспокойство. Хуже всего приходилось ночью. Словно одержимый, я слышал мириады голосов, исступленно бившихся за место в моем сознании, какие-то обрывки внутренней речи, вызывавшие в памяти зрительные образы, которые становились все более и более бессвязными по мере того, как я входил в промежуточное состояние между бодрствованием и сном. Как-то ночью мне привиделась женская фигура, похожая на мать, одиноко бродящая сперва по старому дому, потом возле ручья, где она стремительно рвалась вперед всем своим стройным телом и вдруг замедлила шаг и зазмеилась по тропинке. Если бы я умела, я бы ее к тебе приворожила. Откуда она знала? Никто не знает, почему мы спим, почему видим сны. Я знаю, что ты никогда никому не расскажешь про то, что случилось. Она уже все равно в раю, а тем, кто здесь остался, ничего знать не надо. Слова из письма Лизы жгли меня, словно бы я был в ответе, имел к этому отношение. Порой, когда меня уже совсем было клонило в сон, я отчетливо слышал отцовский кашель, который, как и его голос, невозможно было ни с чем спутать, и этот звук заставлял меня мгновенно прийти в себя. Еще одним тонизирующим средством была беспрерывно меняющаяся череда эротических видений, покорный моим фантазиям бордель, призванный сладить с сексуальным напряжением, которое терзало меня, как впивающаяся в плоть смирительная рубашка. Но по мере того, как разгоралась моя мастурбационная похоть, вымышленные героини неизбежно приобретали черты Миранды. В моих воображаемых совокуплениях с ее дублершей не было нежности, одна только злая страсть, и после этого меня, словно засевший под ребрами железный прут, пронзали горечь и стыд. Часто одна воспаленная мысль тащила за собой другую. Меня встревожило появление в доме Лейна. Мне чудилось, что я слышу на крыше его шаги. Во сне я натыкался в спальне на забытый им фотоаппарат, снимал заднюю крышку, и руки тут же оказывались залиты кровью пополам со слизью, которой камера истекала, будто раненый зверь. Меня встревожила подсмотренная Бертоном в парке встреча Инги с неизвестной женщиной, да и Генри не давал покоя. У него глаза как у коршуна. Он писал работу о творчестве Макса. Это все из-за папы. Разгадку надо было искать в книгах Макса; я мучился этим во время своих ночных приступов. Герои его произведений: Родни Фалленворт, Доротея Стоун, миссис Хеджуотер и клоун по имени Зеленый Человек — оказались включенными в круг подозреваемых. В голове всплывала странная сюжетная канва «Человека домашнего». Хорас и его невесть куда исчезнувшее семейство — что это: выражение подспудных страхов автора или его сокровенных желаний? Я мысленно прокручивал эпизод из «Синевы», когда пальцы Аркадия «лепят» слова, и пытался сложить знаки в зашифрованное послание. Инга снова и снова смотрела этот фильм. Что она в нем искала? Рыжеволосая журналистка бесстыдно усмехалась Инге в лицо, полагая, что знает какой-то секрет. Какой? Сара свешивается с окна материнской квартиры, и я вижу, как она летит вниз с высоты двенадцатого этажа, вижу это так, словно все это происходит на моих глазах. Крик ее обезумевшей от отчаянья матери, когда она ворвалась в мою приемную: «Это вы ее выписали! Это вы ее убили!» Странный контраст ее мечущихся в истерике рук и коры застывших в укладке волос, так что ни одна прядь не выбивается. Голос мисс Л.: старый потаскун. Мой ужас. Голос Питера Фаулера, снисходительно похлопывающего меня по плечу: «Карбамазепин, старичок. Отлично помогает при приступах агрессии». Великий и ужасный Питер Фаулер, самодовольное светило современной фармакологии. «Сейчас чуть не каждый день появляется что-то новое для борьбы с МДП. Надо быть в курсе, Давидсен». И тут я его кулаком в морду, да так, что он бьется затылком о стену. И чувство немедленного облегчения, поскольку у меня в голове начинают клубиться слова и строчки из медицинской литературы: «эмоциональная дисрегуляция, пограничное расстройство личности». Нейтральность. Что значит это слово? Ничего. Просто очередную ложь. Попытки мистера Т. разложить свои откровения по полочкам: «Вдребезги! Не вижу ни зги! Она готовит розги. Он собирает мозги и знает, что дело — дрянь. Где грань?» И опять мисс Л.: «Неужели вы сами верите во всю эту психотерапевтическую лабуду? Вот я сижу тут, смотрю на вас и чувствую себя полной идиоткой. Но вы-то, конечно, воображаете себя Господом Богом, я же вижу!» Я представляю, как валю ее на пол, мои пальцы смыкаются на ее запястьях. Как же я вас ненавижу!
Короче говоря, мои ночи превратились в борцовские схватки с самим собой, и перспектива фармакологического забытья казалась все более соблазнительной. Золпидем: проглотил и заснул как убитый. Я принимал это снотворное, когда летал в Европу на конференции, и понял, что оно не просто исключает длительное ожидание сна, но и убирает характерные для сна ощущения: ни тебе пробуждений среди ночи, ни чувства, что ты очнулся от сна, ни осознания собственного тела в постели — ничего этого нет. Пилюлька просто вырубает тебя на семь часов, и это ее свойство, к которому я всегда относился с настороженностью, теперь казалось мне слаще манны небесной.
