Док поставил «Я пылаю» и «Любовь» из альбома Монтеверди. Гости слушали тихо, глаза у всех устремились внутрь. Дора упивалась неземной красотой музыки. Док опять почувствовал тихую, золотистую грусть. Музыка смолкла, гости сидели молча. Док принес книгу и ясным глубоким голосом стал читать:
И поныне,
Коль предстанет душе моей образ любимой,
Чье лицо — распустившийся лотос, чьи груди —
Два плода, золотым напоенные соком, чье тело
Пламенеет от раны, стрелою любви причиненной,
Не познавши любви до меня в своей младости чи
Сразу сердце мое погребается снегом
И поныне,
Коль увидел бы я ее передо мною
Распахнувшую очи, с ланитою плавной
Подведенной до уха, до маленькой мочки пунцовой
Лихорадкой тоски от разлуки со мною больную, —
Из любови моей я б утешные сделал качели,
Ночи вечным любовником день бы я сделал.
И поныне,
Коль вернулась бы снова с очами как звезды,
Утомленная ношей любви своей юной,
Я бы снова голодным рукам-близнецам ее отдал,
Снова пил бы я сладость хмельную из уст ее нежных,
Словно шмель, что стремится грабителем к лилии бело
Сокровенный у лилии мед отбирает.
И поныне
Мои очи, вокруг не глядящие боле,
Кажут мне лики милой утраченной девы.
Украшенья златые ласкают прелестные щеки;
О чистейший, белейший, нежнейший, дивнейший пергамент,
На котором уста мои лунною ночью писали
Поцелуев стихи и уже не напишут.
И поныне
С смертью споря, является мне колебанье
Вежд, припудренных нежно, весь сладостный образ
Дивно-хрупкого тела на ложе в усталости счастья;
Мне отраду дарившие, рдевшие нежно, живые
Два цветка — два сосца над высокой повязкою; свежесть
Алых уст; не забуду вовек я утраты.
И поныне
Среди торжищ твердят, что была она слабой,
Полюбить меня силу имевшая; жалки
Эти люди, что все покупают и сами
Продаются за деньги; а ты же была неподкупна:
Раджа трех городов не сумел привести тебя златом
На высокое ложе; пребудешь всегда ты со мною,
Облекая мне душу, как тело мне платье.
И поныне
Я люблю ее продолговатые очи,
Чей взор ласковей шелка, чьи грусть и веселость
Непрестанно друг друга сменяют, чьи томные вежды
Лишь смежатся, их тень благодатная сердцу помнится
Новым взором пречудным; люблю я и благоуханность
Свежих уст; и власов невесомые пышные волны;
Легкость дивных перстов; тихий смех украшений.
И поныне
Помню я, как на ласки мои отвечала
Тихой лаской, с душой моей душу сливая,
И в любовном огне никогда не бывала бесстыдной,
Как богине своей любострастной служащие жрицы,
Изощренным чьим играм горящий светильник свидетель
И которых сон на пол нагих уроняет.
[Из санскритской поэмы «Черный златоцвет», перевод с английского А. Псурцева]
Филлис Мэй, не стесняясь, рыдала, когда он кончил, сама Дора приложила к глазам платок. Элена так захватили звуки, что значение слов совсем от него ускользнуло. Но мировая печаль хоть немного коснулась каждого. Всем вспомнилась утраченная любовь, все услыхали зов.
— Господи, вот красота-то, — сказал Мак. — Напомнило мне одну дамочку… — И умолк.
Налили в бокалы вино и сидели притихшие. Вечеринка погружалась в стадию сладостного томления. Эдди забежал в контору, еще раз отстучал чечетку, вернулся и опять сел в кресло. Вечеринка уже готова была забыться сном, как вдруг на ступеньках снаружи послышался топот многих ног.
— А где девочки? — раздался громовой голос.
Мак поднялся на ноги, чувствуя чуть ли не счастье, и быстро пошел к двери. Лица у Хьюги и Джонса расплылись улыбками.
— Каких девочек вы спрашиваете? — мягко спросил Мак.
— Это не бордель? Таксист сказал, тут он где-то поблизости.
— Вы ошиблись, мистер, — весело отозвался Мак.
— А это что за дамочки?
И тут началось сражение. Пришедшие оказались командой со шхуны, ловящей тунца, из Сан-Педро. Это были бравые, веселые, сильные парни, не дураки подраться. После первой же атаки им удалось прорваться в комнаты. Девочки Доры, каждая, сняли с ноги туфлю и, взяв ее за носок, приготовились защищаться. В разгар сражения они били врага по голове острыми каблуками. Дора бросилась в кухню и вернулась, вращая с воинственным криком тяжеленной мясорубкой. Даже Док развеселился. Он молотил врагов шатуном с поршнем от «чалмерса» образца 1916 года.
Это было славное сражение. Элен поскользнулся на чем-то, упал и получил дважды в лицо, пока вставал на ноги. С грохотом перевернулась чугунная печка. Загнанные в угол враги отражали атаки тяжелыми фолиантами, хватая их с полок. В конце концов они оставили поле боя. Но два окна на улицу были выбиты. Вдруг с тыла появился Альфред, он услыхал шум сражения и поспешил на помощь, вооружившись своим любимым оружием — битой. Дрались на ступеньках, на улице, а потом и на пустыре. Входная дверь опять повисла на одной петле. Рубаха на Доке была порвана, и на худощавом, но мускулистом плече проступили от чьих-то ногтей капельки крови. Врага оттеснили уже почти до середины пустыря, как вдруг загудела сирена полицейской машины. Гости Дока едва-едва успели вернуться в дом, кое-как поставили на место сорванную дверь, выключили свет и затаились. Полицейские не обнаружили ничего подозрительного. А победители сидели счастливые в темноте, посмеивались и потягивали вино. Из «Медвежьего стяга» пришла новая смена. Свежее пополнение еще подняло боевой дух. Вечеринка разошлась на славу. Полицейские вернулись, заглянули, щелкнули языками и присоединились к веселью. Мак с ребятами сели в полицейскую машину и поехали к Джимми Бручиа за вином. Вместе с вином захватили и самого Джимми. Вечеринка гудела на весь Консервный Ряд, от одного конца до другого. Она вобрала в себя лучшие черты мятежа и ночной баррикады. Команда со шхуны из Сан-Педро приползла обратно на брюхе и была принята с распростертыми объятиями. Все ласкали бывших врагов и восхищались ими. Женщина, живущая в пяти кварталах отсюда, отправилась в полицию жаловаться на шум, но не нашла ни одного полицейского. Полицейские потом подали рапорт об угоне полицейской машины. Ее вскоре нашли брошенной на берегу. Док сидел на столе, скрестив по-турецки ноги, и улыбался, мягко похлопывая пальцами по колену. Мак с Филлис Мэй затеяли на полу индийскую борьбу. В разбитые окна дул с залива прохладный ветер. И вот тогда кто-то запалил бесконечную гирлянду шутих Ли Чонга.
ГЛАВА XXXI
В густых зарослях мальвы на пустыре Консервного Ряда поселился молодой суслик. Место было идеальное. Кругом высились зеленые мальвы, упругие, толстые, полные соков. Когда они созревали, их низко висящие плоды так и манили сквозь зелень. И земля была прекрасная для норы — черная, мягкая, с добавкой глины, так что ходы и помещения не осыпались и не обваливались. Суслик был толстый и лоснящийся, в защечных мешках у него всегда было полно еды. Его маленькие ушки были чистые и красиво поставленные, глазки черные, как головки старомодных булавок, и почти такой же величины. Передние лапы-лопатки отличались силой, коричневый мех на спинке блестел, а бежевый на брюшке был неправдоподобно густой и мягкий. Зубы у него были желтые, длинные и изогнутые, а хвостик тонкий и короткий, хотя это был красивый суслик в цветущей поре жизни.
