Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
Он смахнул со стола таракана и деловито обмакнул перо в чернила, собственноручно намешанные на саже.
Закончив писанину, Агапка обтрусил донесение песком, подал на подпись Орефе Васильевичу, а затем уложил документ в задубелое кожаное влагалище. Футляр был принят гонцом в мешок из рогожи, и сей же час доверенный приказной человек да ездовой Тришка помчались в небольших вертких розвальнях, набитых сеном и медвежьими шкурами, по морозу в Вологду. Тракт от Тотьмы до Вологды был зело наезженным, бо двигалось по нему зимой пищных и промысловых обозов, как девок на гульбище на Красную горку, так что Орефа Васильевич прикинул получить ответ весьма вскорости.
Когда толчея по приказной избе и правежному двору угомонилась, вконец замерзшая Феодосья принялась сызнова звать в окошечко Истому. Она уж думала пропихнуть в щель пироги и вернуться домой, дабы прийти на другое утро, как вдруг к узкому разверзтию, впрямо напротив ея глаз, внезапно припала жуткая личина — слипшиеся в крови волоса и жуткий глаз, точно такой, какой долго преследовал Феодосью, когда она впервые увидала, как режут корову. Феодосья отпрянула и соскользнула с дровяной приступочки на разъезженную тропинку. Взмахнув руками, Феодосья удержалась на ногах. Низвергание прояснило Феодосьины мысли, и она с ужасом поняла, что страшный кровавый глаз принадлежит Истоме.
— Господи, святые угодники, да что же сие такое? — плачущим голосом пробормотала она, цепляясь за бревна и взлезая вновь на плашку, приложенную под щелью.
— Истомушка, сие аз, Феодосья, — произнесла Феодосья в бок окошечка, не решаясь вновь взглянуть внутрь.
— Какая Феодосья? Не знаю аз Феодосьи. Коли хлеба принесла, так давай.
— Истомушка, — лия слезы, запричитала Феодосья, одной рукой выправляя из сумы пироги, а другой цепляясь за стену. — Чего же оне с тобой сделали, что ты меня запамятил? Сие аз, любящая тебя Феодосья. Вспамятуй, любимый мой, как дрочились нежно с тобой всю ночь в моей горнице. Как молвил ты мне стихи. Как глядел твердь земную и небесную… Феодосья говорила и говорила, все не решаясь вверзнуть очеса в щель.
Истома глядел наружу, в узкую полоску света, окутанную клубами пара. Но видел то пестрого, как пряник, разукрашенного битюга, то седой волос в занозе пыточного столба, то волочащуюся в пыли мускусную ляжку и темную ступню молоденькой башкирки. Али она Феодосья?
— …как подарил чудную скляницу. Скляница, а в ней золотой плод, гвоздиками утыканный. Истомушка…
Неожиданно пар развеялся, и супротив оказались голубые, как узор на ханском шатре, глаза. И сразу утих гортанный крик башкирки, и выщелкнула свеча, освещая косы, причесанные с елеем и белое, как головной сахар, тело.
— Феодосья…
— Что же ты пирог не берешь? — всхлипывала Феодосья. — А здесь — сбитень с медом.
Она пропихнула в щель, уложив боком, плоский лыковый туесок.
Истома взял туес, выдернул пробку и жадно выпил пряный горячий навар.
— Под шубой держала, чтоб не остыл. А пироги с яйцами.
Хмельной от меда, сбитень в тот же миг достиг живота Истомы и разлился дрожащим теплом.
Скоморох негнущимися пальцами втащил пирог, едва удержав его, и жадно съел.
Феодосья, шмыгая носом, впихнула еще одни кусок.
— А сие с малиной…
Еда и, особенно, горячий сбитень, подействовали на Истому чудным образом. Вдруг перестало дергать раненное стегно. И мысли, из равнодушных, сделались ясными, как взмахи ятагана.
— Феодосьюшка, люба моя! Звездочка моя золотая! — жадным гласом тихо возопил в окошко Истома. — Только ты мне помочь можешь. Сам Бог мне тебя послал! Да только захочешь ли?..
Последние словеса скоморох промолвил с томлением, но упавшим голосом, между тем с холодным прищуром глядя в угол темницы, туда, где чернела дверь.
— Господи, Истомушка!.. Да аз за тебя жизнь отдам!
— Упроси караульного войти ко мне в темницу.
— Как же я упрошу?
— Дай кун.
— У меня нету при себе. Али домой сбегать? Но сегодня аз уж вернуться не смогу.
Перспектива остаться в остроге еще на ночь не привлекла скомороха.
— Да зачем такой светозарной девице куны? Ты же жена наилепая, али он устоит? За твое-то белое тело любой душу дьяволу продаст.
Феодосья растерянно замолкла. Верно ли она поняла, что должна со сторожем…
— Чего ж ты молчишь, любимая моя?
— Али… согрешить аз должна с им?.. — неуверенно вопросила Феодосья.
— Ох, мука мне сие слышать! — горько вскрикнул Истома. — Мука думать, что будет тебя кто-то другой ласкать! Ну да ведь сие лишь тело, а душой мы только друг другу принадлежим.
— Верно, Истомушка, сие только тело… — просветленным гласом промолвила Феодосья. — А потом — что? Как аз тебя вызволю?
— Там видно будет, — промолвил скоморох.
А видно-то ему было уж сейчас. Как накинет он Феодосьин плат, натянет шубу, да и — поминай, как звали в темноте! Желание вызволиться так яро охватило Истому, что не хотел он думать про рост Феодосьи — едва ему до плеча, крошечные сапожки — в его, скомороха, ладонь. И меньше всего заботило его, что станется с Феодосьей, когда обнаружат ея в темнице вместо вора. В крайнем случае, и придушить можно. Ну, да там видно будет.
— Али мне прямо сейчас к пытальщику идти? — испуганно вопросила Феодосья.
— Когда сумерить начнет.
Феодосья оглянулась на небо.
Над бревенчатой стеной, отгораживавшей острог от улицы, там, где сходятся твердь земная и небесная, тянулась тонкая розовая рогатина заката.
— Уж скоро темнать начнет.
— Иди тогда к караульному, — повелел Истома. И вздохнул, — Ох, не могу дождаться, когда поцелую твои уста медовые.
Глава десятая ВОЛЧЬЯ
— Ей, Истомушка, ей! Аз так и сделаю… обману караульного…
Феодосья хотела сказать «соблазню», но в последний миг осеклась и заменила грех блуда на несомненно менее тяжкое прегрешение обмана.
— Али аз этакого дурня не обведу вокруг пальца? — храбрилась она и негромко, но бурно смеялась. — Щурбан осиновый! Да, Истомушка? Стоеросина он, а не караульщик!.. Нашел, кого сторожить. Ты воров карауль, разбойников, а не добрых людей.
— Истинно, Феодосьюшка… Истинно, любовь моя…
Скоморох отрывисто хохотал, усердно, хотя и требовалось на то вящее усилие, поднимал рассеченные брови, распахивал и щурил вежи, двигал устами и носом и даже тщился напустить на окровавленный глаз томительную поволоку. И это нарочитое участие в разговоре всей живости лица, на которую он был способен, явно выказывало, что подмога гримас нужна была Истоме, дабы скрыть истинные свои мысли. И Феодосья чувствовала, что оживление Истомы наносное, как ряска на темной трясине, но отнесла сию живость на его огорчение от того греха, каковой придется ей, Феодосье, содеять.
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 91
