Моя роковая женщина выглядит, прямо скажем, панически. «Я должна?» мечется по ее лицу невысказанный вопрос. Конечно, должна, поэтому она смотрит в камеру, приняв псевдо-сексуальное выражение лица, и начинает действовать.
Животом вверх!
* * *
— Закрыть глаза! — рявкаю я стоящему на коленях клиенту с вытянутыми вперед руками.
Он подчиняется. Мне это нравится. Судья тяжело дышит, как жирная старая свинья, которую трахают.
Я тихонько проскальзываю его за его спину и, войдя во вкус, сильно бью его линейкой по розовой пятке. Все происходящее приятно покалывает и щекочет мои нервы.
Судья кувыркается, как ванька-встанька, от стены, стеная и громко рыдая. Я примериваюсь и хорошенько наподдаю ему ногой в спину, опрокинув на бежевый ковер, где он и разлегся в болезненном экстазе, который мог получить только от мальчика-проститутки за пять сотен долларов.
Кто захочет пошутить по этому поводу? Мне жаль Судью и хочется остановиться и успокоить его.
Но я не могу. Мне слишком это нравится.
* * *
С видом больного ребенка, который только что проглотил горькое лекарство, моя порнокрошка смотрит одним глазом в камеру, в то время как другой глаз выглядит совершенно несчастным. По-видимому, закадровый суфлер приказал ей улыбаться, и она подчинилась. Западный глаз мило улыбается, а восточный по-прежнему выглядит так, будто готов расплакаться.
Секс? Это секс? Меня шатало, и я чувствовал себя обманутым. Я выбежал из кабинки, кое-как пришел в себя и выскочил через переднюю дверь на улицу, где дневной свет вернул меня в благословенную реальность.
Когда моя жизнь закончится, то, боюсь, проводить меня в последний путь явится косоглазый призрак девушки, мерцающий где-то вдали.
* * *
Судья громко гортанно стонет, избитый и израненный. Он плачет, хрипя и задыхаясь. Глядя на этого толстого старого ублюдка с яйцами в подгузнике, я начинаю дрожать от стыда, а мой мозг объявляет забастовку. Как мне это закончить? Только одним способом. Я должен уйти.
Судья наконец затихает и смотрит на меня. Увидев застывшую на его лице пепельную маску смерти, я дрожу, а температура подскакивает. Я хватаю шлем, проверяю карман с деньгами и, пробормотав «увидимся», выскакиваю вон из дома.
Ну и ладно.
16. Где мои ключи?
Мы всегда причиняем боль тем, кого любим.
Тем, кому вообще не должны приносить боль.
Фишер и Робертс
Пасхальным утром я проснулся с раскалывающейся от боли головой. Казалось, что мой несчастный мозг погиб и на его похоронах играют тысячи расстроенных скрипок. Моя лачуга еще никогда не выглядела такой запущенной. Я ничего не помнил о субботней ночи, после того как напился текилы с каким-то бывшим моряком, у которого была татуировка Попая[10]на кисти, и он мог заставить его танцевать движением мускулов. И чем пьянее мы становились, тем смешнее танцевал Попай.
Слава богу, мой мотоциклетный шлем лежал на полу рядом с кроватью. Слава богу, моя голова не в шлеме, перекатывающемся с боку на бок на голливудской трассе.
Я попытался встать, что было большой ошибкой. В моей голове взорвалась такая невыносимая боль, что пронзила все теле, вплоть до пяток. Такая попытка обескуражила меня, и я снова улегся на тонкий матрас, покрывавший мою кровать.
Я пытался встать и так и эдак, но похмельный синдром был слишком силен. Я решил полежать еще пять минут.
Пасха Кристи. Который час? Черт! Я поискал свои несчастные часы, но не нашел и отказался от этой затеи из-за головной боли. Со времен оргии я не хотел больше играть во фрисби или пинг-понг с ребятами, которые меня раздражали, хотя и нуждался в компании других людей моего возраста, которые не были связаны с сексом за деньги. Так что Пасха с родителями Кристи манила меня, как Мекка, в которую можно попасть через Долину смерти, веря и надеясь, что на празднике найдется место и для проститутки, то есть для меня. И я уже прошел через ночной кошмар, заливая свою башку дешевым ликером в кабаке.
Зазвонил телефон. Моей первой мыслью было, что это звонит Кристи и я опаздываю. Я должен быть у нее дома днем, и один бог знает, сколько теперь времени. Я рванулся или попытался рвануться через холодную овсянку, в которой застрял, все еще полностью упакованный во вчерашнюю провонявшую алкоголем и никотином одежду. Страдая от дикого сушняка, я пересек огромную пустыню комнаты и схватил телефонную трубку.
— Хей-хо, как поживаешь, мальчик?
Это Санни. Ну, конечно. Кто еще это мог быть.
— Я в порядке, который сейчас час? — прохрипел я.
Я хотел ссать, а возможно, и по-большому.
И в душ. Побыстрее.
— Одиннадцать, — ответил Санни.
Мне стало легче дышать. Еще совсем рано.
— Как дела? — промычал я.
— Прекрасно, как огурец в заднице.
Я хихикнул, снова совершив большую ошибку. В черепе опять запульсировала боль.
— Вечеринка, мальчик! У меня есть несколько новых шляп с оборками, так что готовься к лучшему в городе пасхальному параду!
Я услышал барабанный бой в ушах.
* * *
Моя мать ураганом носилась по дому, выставляя на стол огромные торты, жареную говядину и йоркширский пудинг и вообще пытаясь привести дом в порядок. Мама всегда любила порядок.
Для четырехлетнего ребенка я хорошо помню, как это было странно — прибирать дом. Я привык к тому, что наш дом был старым и покосившимся, к тому, что его не хотелось убирать.
Но мама всегда этого требовала.
Моя мама была сама сладость и добродушие, когда с работы вернулся отец и мы сели ужинать.
Сев за стол, мы прочитали ежевечернюю молитву:
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
Меня смущал тот факт, что слова «хлеб» и «насущный» не рифмовались.
* * *
— Спасибо, Санни, но у меня свидание, — упорствую я в своем выборе жизненного пути.
— О-о-о-о, ты нашел себе новую киску — это классно. Приводи ее с собой.
Кристи, познакомься, это моя подруга проститутка-трансвестит. Круэлла, поздоровайся с моей девушкой.
— Нет, у меня не получится, — твердо отвечаю я.
— Ладно, черт, приходи, когда закончишь со своей киской, попробуешь шоколадные яйца, — Санни почти заставил меня поверить, что жизнь прекрасна.
— Просто сплю и вижу.
— Там будет несколько пасхальных кроликов с маленькими корзиночками для твоей задницы, — гипнотически шепчет Санни.
