И конечно, Сперман не мог оторвать взгляд от его паха, от беззащитного, но все же с королевским достоинством висящего члена. Для роста и возраста мальчика это был очень большой уд — Сперман, конечно, не удержался от мысленных сравнений со своим, но так и не пришел к однозначному выводу, — коронованный внизу нежным венчиком, на котором сверкали капельки воды.
Да, конечно, Сперман видел все так называемые украшения и слышал нежное позвякивание браслетов на руках и на ногах. Однако это совершенно не принижало ни образ, ни существо мальчика. Охваченный безграничной нежностью, Сперман даже подумал, что изящный, тончайший, пусть из самых дешевых бусин, поясок на бедрах или ожерелье, обрамляющее святой уд, украсили бы его еще больше…
Видение, которое показалось Сперману беспрекословным и мифическим, длилось всего мгновение. Мальчик сразу подошел к стулу и быстро оделся. И когда он, полностью одетый, стоял в комнате, Сперман пожалел, что ничего не сказал при виде его наготы, даже не подал какого-то знака, ничего…
Он понял, что должен был преклонить перед мальчиком колени, но, с другой стороны, следовать голосу сердца не всегда выгодно. Еще неизвестно, догадался ли мальчик, что Сперман — псих ненормальный, но опустись он перед мальчиком на колени, у того, наверное, мурашки побегут по телу.
И все же: нужно хоть что-то сделать. Только подумать… что с божьей помощью… он когда-то сможет охранять этого принца и заботиться о нем… Ну вот, опять, пожалуйста: Бог… Сперман считал, что любовь неотрывно связана с Богом, но попробуй заикнуться об этом, и в ответ будет многозначительное молчание, а люди станут тебя сторониться.
Молчание, да; но ведь и сейчас они молчали. Это плохо, тишину нужно как-то нарушить.
Мальчик стоял как раз между креслом и кроватью, на которой совсем недавно отдал свое золотое юное тело, и смотрел на Спермана, будто спрашивая, где ему сесть.
«Господи, — подумал Сперман, — я хочу еще раз». Если нагота мальчика вызвала у Спермана кратковременную эйфорию, возвышающую над любыми плотскими желаниями, то увидев его одетым, Сперман страстно захотел это тело вновь. Сорвать с него одежды… чтобы еще раз, и еще… Нет, не надо…
— Да, это старое кресло, — сказал Сперман, стараясь овладеть собой, и махнул рукой в сторону кресла, — но сидеть в нем удобно.
Мальчик сел, но не отводил взгляда, будто ожидая чего-то. Сперман показалось, что тот чувствовал себя не в своей тарелке.
— Выпьем по рюмочке? — предложил Сперман.
Он взял закрытую еще бутылку женевера, которая все еще стояла у входа в комнату, поставил на письменный стол и достал две рюмки.
_ Ну давай, — ответил мальчик неуверенно.
Он огляделся, будто что-то искал.
— Который… который час? — спросил он вдруг.
Да, тут Сперман понял, что часов мальчик не носил. По бедности? И не был ли этот вопрос на самом деле предлогом, чтобы уйти как можно быстрее?
— Без двадцати четыре. — Сперман быстро наполнил рюмки, чтобы выиграть время: мальчик должен будет, по крайней мере, сначала выпить свою.
А теперь надо только продолжать говорить с ним, все время говорить…
Сперман и хотел говорить с ним бесконечно, хотел рассказать ему обо всем на свете, даже о том едином, что вмещало все, и с помощью этого он открыл бы мальчику свое сердце полностью. Но он сдержался.
— Как, ты говорил, тебя зовут? — спросил он, будто мальчик уже представился. — Меня зовут Джордж.
Или он уже назвался?
— Я Марсель, — ответил мальчик.
Несколько киношное имя, показалось Сперману, но произнесенное этим ртом с этими зубками и таким вот голосом, оно прозвучало волшебно, одни только звуки опьянили Спермана.
Он протянул Марселю рюмку и приподнял свою, чтобы тут же ее опустошить. Марсель сделал глоток и поставил рюмку на письменный стол.
И вот, расхрабрившись после первого глотка, искусно избегая слишком ученых формулировок и пытливых вопросов, Сперман попытался завязать разговор.
Марсель отвечал на каждый его вопрос, но коротко, не распространяясь на затронутые Сперманом темы. Молчаливый мальчик, решил Сперман.
Сперман даже не хотел спрашивать, сколько Марселю лет. Зато он узнал, что мальчик живет в Димене, а затем — что ему пора идти, так как в четыре часа ему надо было вернуться на работу в рыбную лавку. «В лавку, торгующую жареной рыбой?» — задумался Сперман. Знает ли он достаточно, чтобы потом найти Марселя? Спросить его фамилию?.. Нет, мальчики порой начинали паниковать после таких вопросов, будто собираешься звонить их родителям…
Но Сперман прикинул, что лавка, должно быть, где-то недалеко, раз Марсель мог дойти туда к четырем часам, а все же рыбных лавок в округе некоторое количество, но не так уж много. Надо выяснить наводящими вопросами, о какой лавке идет речь.
— У тебя там много работы? — спросил он. — Вы свежую рыбу продаете?
Марсель некоторое время молча смотрел на Спермана. Неужели он подозревал, с какой целью задавались эти вопросы?
— Мы продаем много жареной рыбы, — ответил он. — И копченой, разной. И деликатесы.
Последнее слово он произнес неправильно, по-деревенски, что Спермана очень тронуло. Но Сперман не получил определенного ответа: Марсель, в сущности, не сказал, что они не продают свежую рыбу — ведь тогда это была бы одна из тех немногих лавок с разрешением на торговлю до позднего вечера, которые считаются так называемыми ночными магазинами и открываются далеко после обеда.
— Да, мне пора, — сказал Марсель, поднимаясь. — Ты любишь жареную рыбу?
Сперман ожидал какого угодно вопроса или замечания, кроме этого.
— О да. Жареная рыба — это восхитительно. Да-да, — ответил Сперман, стараясь звучать воодушевленно.
Но он действительно любил рыбу.
— Ну, посмотрим, — сказал Марсель, сделав шаг к двери.
— Ты еще не допил, — заметил Сперман.
Более идиотской фразы придумать невозможно, вдруг понял он. Оставалась минута, может быть, даже меньше, и почему бы не использовать это время для того, чтобы высказать то единственное? Пан или пропал: если он, Сперман, решится сказать «да» — недвусмысленное «да», — то ведь это и был тот первый и, скорее всего, последний шанс, что «Марсель» (даже, когда Сперман мысленно произнес это имя, у него перехватывало дыхание) тоже подумает над тем, чтобы ответить «да»?
Он подошел к мальчику:
— Слушай, ты ведь еще зайдешь? — сказал он как можно более беззаботно. — Если я дома, всегда буду рад тебя видеть.
Да, вот это и все, что он смог из себя выжать, трус и бздун…
А теперь — коснуться его на прощание… Сперман и хотел, и надеялся, что осмелится прижать мальчика к себе изо всех сил, покрыть его лицо поцелуями, растрепать ему волосы и застыть так на целую вечность… Но, во-первых, оставалось меньше минуты, а во вторых — чрезмерное проявление чувств отпугнет мальчика, потому что он такого не знал, не испытывал никогда…
